постепенно приближаясь к дому и огибая его. Семакин с Поповым молча курили и плевались. Надежды уже не было никакой. Когда Михайлюк остановился у дощатой ограды, что смыкалась с бревенчатым строением, и позвал их, они подошли нехотя, вразвалочку. Попов уныло спросил:
— Что, опять зафурычило?
Криминалист сочувственно развел руками.
Начали копать. Выкопали полметра, метр. Семакин вылез из ямы и подозрительно осведомился:
— Слышь, а тебе не блазнит, случаем?
Михайлкж обиделся, включил аппарат, сунул его в яму и сказал:
— Сильно теперь гудит. Копайте, ребята.
Попов влез в яму и ожесточенно вонзил лопату в грунт. Она как-то глухо чавкнула и застряла. Следователь изо всех сил надавил на заступ.
— Не идет, — тихо проговорил он.
Из ямы извлекли изъеденный ржавчиной железный ящичек. Вскрыв его, обнаружили тщательно упакованный в клеенку сверток. Семакин подкинул сверток в руках.
— Тяжелый, черт! Металл какой-то.
— Осторожнее! — прикрикнул Михайлюк. — Вдруг там мина какая? Всех размажет.
Под клеенкой был мешочек матерчатый, в нем — старая, зеленая, распавшаяся от времени на клочки газета. Развернули газету… О!
— Разнообразной формы изделия из металла желтого цвета, — нарочито медленно, пытаясь унять пронизывающую его дрожь, произнес Попов. — Золото!
— Миша! Беги за понятыми! — вдруг спохватился он. — Описывать будем.
Червонцы, кольца, серьги, три зуба — все это было золото, несомненно. Когда после подробного осмотра и описи золотые вещи опечатали, отвезли в город и взвесили, потянуло прилично — почти два килограмма. Ничего себе!
Собрались вечером в кабинете Галушки. Закурили, заспорили. Выслушав всех, Попов подвел итог:
— Золото мы нашли. Теперь ясно кое-что. Во всяком случае, что в огороде искали драгоценный металл. И убийство, вероятнее всего, связано с этим золотом. Вот что ясно. Не ясно самое главное — кто убил? Отсюда — как продолжать следствие? Прошу отвечать. По порядку.
Все притихли. Шептались, скрипели стульями. Потом поднялся Галушка.
— Я так мыслю, — Он весь как-то подтянулся, говорил кратко, внятно. — Тяп-ляп мы тут ничего не сделаем. Нас всех как учили: зачем? когда? где? чем? кто? С тремя вопросами более или менее. А вот — кого? И — кто? — это вопрос особый. Я почему говорю — кого? Что мы знаем о потерпевших? Ясно? С этого, по-моему, и начинать надо.
— Полностью присоединяюсь, — с места кинул Семакин.
— Считаю, — встал Михайлюк, — что можно сделать еще одну привязку — я говорю о газете.
— Мнения дельные, принимаю их. — Попов оглядел присутствующих. — Значит, первое: установление личности Макуриных. Прошу обдумать и завтра утром доложить предложения. Кстати, о золоте. Вы, Василий Трофимыч, — обратился он к Михайлюку, — отвезете его в область со спецконвоем и сдадите под расписку. И газету захватите, я сейчас постановление выпишу.
ГЛАВА III
Утром на совещании Семакин предложил:
— Надо Додона допросить!
— Какого Додона? — не понял Попов.
— А мужика, с которым Макурин в День Победы у уборщицы на крыльце водку пил. Друг его, выходит. Может, знает что.
Через час к Попову привели Славку Додона. Так называлось пухлое, тусклое, безумное от пьянства существо, на все вопросы монотонно бубнящее: че? но? ково? отвяжись! не знаю! никово не знаю! отвяжись!
Попов покачал головой: ну и дружок был у покойника.
Додона отпустили. Виновато сутулящийся в углу Семакин хлопнул себя по колену:
— А ведь он это… в День Победы в клубе, на встрече фронтовиков был, Макурин-то! Участвовал, выходит. Так, может, нам оттуда и начать?
— Откуда?
— Ну, с военкомата, что ли.
— Верно, верно! — оживился Галушка. — Он там на учете должен стоять. Позвоню-ка я. Хотя нет, схожу сам. Вы посидите, я быстро.
Он вернулся через полчаса — красный, запыхавшийся. Вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.
— Вот, значит, так: Макурин Сергей Григорьевич, десятого марта семнадцатого года рождения, уроженец деревни Валёнки Ярославской области, старший лейтенант в отставке. Уволен вчистую в сентябре сорок третьего, в связи с контузией. Награды: орден Красного Знамени, Красной Звезды, медали «За отвагу», «За оборону Москвы»; пятнадцатого ноября сорок третьего принят на учет нашим военкоматом. Работал вначале заготовителем в заготконторе. С тысяча девятьсот пятьдесят шестого года — в фотографии. Женат с тысяча девятьсот пятьдесят третьего.
— Не густо, — протянул Попов, — да, не густо. Надо людей искать. Людей, понимаете?
— Да как же не понимаю? — ответил майор. — Поспрошал я их. Указали мне одного человека, послал за ним. Он как раз в те времена в военкомате работал.
Капитан в отставке Фоминых оказался плотным лысоватым мужчиной с лохматыми бровями над узкими щелочками серых глаз. Попов предложил ему сесть. Тот сел, одну руку положил на стол. Следователь покосился на нее и отвел глаза. Вместо кисти был протез.
— В чем дело, Иван Палыч? — загудел Фоминых, обращаясь к Галушке. — Чего я вам понадобился? Опять протокол на меня за антисанитарию составите, будь она проклята!
— Вас ко мне пригласили, — сказал Попов, — при чем тут санитария, не понимаю.
— Э! Замучили они меня. — Фоминых указал на Галушку. — Я завстоловой работаю, так они палки в колеса общественному питанию вставляют, понимаешь.
— А вы… — заикнулся было Галушка, но под укоризненным взглядом Попова спохватился и умолк.
— Так в чем дело, товарищ? — повернулся Фоминых к следователю. — Слушаю вас.
— Нас интересует личность Макурина Сергея Григорьевича. В те времена, как он здесь появился, вы в военкомате работали, кажется?
— Да, знал покойного. И в военкомате тогда работал, точно. В декабре сорок второго я в армии генерала Малиновского комбатом был, Манштейна останавливал. На десятом часу наступления шибануло меня: очухался — везут куда-то. Темно, не видно ни черта. Закричал я тут, а из темноты мне отвечают: чего шумишь? В санбат, в тыл едешь, дура. Глянул я в санбате на руку свою, заплакал. Отрезали мне ее в тот же день. Выписали — к командующему армией, к командующему фронтом поехал! Нет, говорят, не можем мы вас на передовой держать. Махнул я на все поехал в Москву. Неделю из приемных не вылазил. Наконец один генерал направил меня к кадровикам: угомоните, говорит, его ради бога, надоел он мне! Они и угомонили. Езжай, мол, в военкомат, правая рука цела у тебя, служи! Вот и поехал я сюда, на Урал, хоть родом из Сибири. В апреле сорок третьего приступил к обязанностям. И вот в ноябре того же года приходит к нам в военкомат мужчина — белый, худенький такой, — тоже, как и я, старший лейтенант. Подходит ко мне: «Слышь, земляк, как бы тут на учет определиться?» Документы ваши, — говорю. Дает он мне документы, поглядел я их. Макурин, значит, родом ярославский, контузия в июле под Курском, и уволен
