пишущий узел, выплюнул его вместе со стержнем и получилась вполне медицинского вида — прозрачная даже! — трубка. Промыл ее бесценной «Никольской» и вставил вместо выдернутого кортика. Все! Этот почти в безопасности. Что с другими? Других вытаскивали через заднюю дверцу салона, поддев ее монтировкой. Сначала выволокли тело двадцатилетнего парня в японской куртке с рекламной надписью «Nikon» на спине. Он уже не стонал и не дергался. Еремеев развел пальцами веки: смерть глянула на него широкими зрачками своей жертвы.
— Готов.
«Эвтаназия… Мать ее в клюз!»
Полезли за следующим. Тот оказался мужчиной лет тридцати с черными сросшимися бровями и смуглым лицом. Кавказец? Он дышал. Судя по хлюпающим звукам и кровавой пене на губах, у него был явный пневмоторакс. Разорвав ему на груди облитую рвотой рубаху (сотрясение мозга), Еремеев сразу же обнаружил кровоточащую пузырящуюся дырочку выше диафрагмы.
«Типичный клапанный пневмоторакс — уточнил он свой диагноз. — Герметизировать входное отверстие… Кусочек бы пластыря…»
Жизнь этого незнакомого человека висела сейчас не на волоске — на лоскутке лейкопластыря. Кавказец делал судорожные попытки вдохнуть, но свежий майский воздух был ему недоступен. Кем бы он ни был в своей жизни, но сейчас он представлял собой дырявые меха воздушного насоса, нуждавшиеся в банальнейшей заплате.
Еремеев оглянулся по сторонам. Карина все еще стояла перед ним с пакетом ваты. Пакет! Полиэтиленовый пакет… Он вытряхнул из него вату, сложил вдвое, сполоснул водкой и плотно прижал к пулевой пробоине в груди. Раненый втянул воздух и наконец-то наполнил легкие, воистину, эликсиром жизни. Жизнь… Как легко ее выпустить из бренного сосуда…
Теперь надо было чем-то перебинтовать импровизированный пластырь. Еремеев велел Карине прижимать пакет, вытащил у кавказца из брюк ремень, и, сделав из носового платка прокладку, притянул ее вместе с полиэтиленом. Получилось. Кавказец дышал. И даже пришел в сознание. Еремеев привалил его спиной к днищу опрокинутого «рафика».
«Промедола бы… Щас тебе».
— Ехать сможешь? — крикнул он «ирокезу», сокрушенно рассматривающему покореженный радиатор и смятое крыло.
— Да вроде бы…
— Вези этих двух в больницу. Тут за переездом на спуске к Абрамцеву…
— Да знаю я.
— Номер «мазды» не заметил?
— Нет. Да это ивантеевская мафия. Они с хотьковскими давно уже разбираются… Как с машиной-то? Брать будете?
— Отремонтируешь — возьму. Справишься обо мне на Вокзальной, в доме десять.
Подъехал милицейский мотоцикл.
— Что стряслось, граждане? Кто стрелял? — затараторил гаишный лейтенант, вылезая из коляски.
— Пусть раненых отвезет, — кивнул Еремеев на парня. — Я расскажу…
Разложили сиденья, уложили пострадавших, «волга» двинулась в город.
— Это ваш кортик? — вскинулся лейтенант. — Разрешение на ношение есть?
— Нашел топор под лавкой! Ты бы тех искал, кто с автоматами средь бела дня разъезжает.
— Я сам знаю, кого мне искать. Документы!
Еремеев протянул ему следовательское удостоверение. Хорошо не успел сдать. Да и сдавать, похоже, не стоит. Дубликат надо сделать. Такая ксива по нынешним временам дороже паспорта.
— Куда следуете, товарищ капитан?
— По назначению.
— Надо бы протокольчик составить.
— Пиши. «Мазда» голубого цвета нагнала «рафик» при въезде в город в четырнадцать часов десять минут…
Глава восьмая
ХОТЬ КОГО В ХОТЬКОВО НЕ ПРИНИМАЮТ
Отделавшись от гаишника и смыв с рук кровь в придорожной Воре, Еремеев, взвалив на плечо Каринину сумку, вошел в монастырские ворота с одиноко дремлющим каменным львом, невесть как занесенным в хотьковскую глухомань.
— Ну денек выдался! Что твой триллер…
— А ты, Петя, ничего мужик.
— Да не Петя я. Олегом зовут. Питон — это кличка. Двойная кликуха — по матери я Капитонов, сокращенно — Питонов. А потом «питонами» нас звали, когда в Нахимовском училище учился. Питомцы. Питоны.
— А мне Петя больше нравится. Можно я тебя Петей звать стану? Боевой петушок.
— А ты, курочка, тоже ничего. Крови не боишься!
— Вообще-то боюсь. Только сегодня почему-то не боялась. Куда мы идем?
— Мы идем к моему другу. Зовут его Николай Васильевич. Как Гоголя. Гоголя знаешь? Был такой писатель…
— Да уж проходили в школе.
— Проходили, проходили да затоптали.
Тезка Гоголя жил в рубленом домике между Верхними вратами Покровского женского монастыря и железнодорожной станцией, на улице, носившей, как и все пристанционные улицы в маленьких российских городках, название Вокзальной.
Над тимофеевским домом — трехоконной избой с границей, обшитой в голубую «елочку», — высоко вздымалась хитроумная телевизионная антенна, придуманная и сработанная самим хозяином, недаром ведавшим связью в танковом полку. Бывший майор встретил гостей одетым весьма по-домашнему — в драной десантной тельняшке, в спортивных рейтузах, укороченных под правым коленом — и уже навеселе.
— Здорово, Олежек! А я уж думал ты забыл, какой сегодня день!
— А какой день? Седьмое мая. Понедельник. Очень тяжелый день, — отвечал Еремеев, сбрасывая на крыльцо тяжеленную Каринину сумку. Кирпичей, что ли, она туда наложила?
— Сказал бы я тебе, кто ты есть после этого, да дама с тобой очень уж зажигательная, — радостно горланил Тимофеев, проводя москвичей в комнаты. — День радио сегодня, раз — братство бранных сыновей эфира! И два-с — мой второй день рождения. Кто мне правый мосол в Кандагаре оттяпал?! Он, девушка, он, изверг. Не смотрите, что он под интеллигента работает. Мясник и коновал! Зверь! Дай я тебя обниму, дорогой! Если б не ты…
— Да ладно! Я вот тебе бутылку вез — не довез.
— Одну?
— Одну.
— Одна, брат, не размножается. Давайте к столу. У меня картошка с немецкой тушенкой. Огурчики собственного засола и водочка из старых запасов — «Русская».
Пить Карина наотрез отказалась, упросила постелить где-нибудь и рухнула как подкошенная на тахте в отведенной ей комнате.
— Кто такая? — громким шепотом спросил Тимофеев, когда они вернулись к столу.
— Знакомая. Потом расскажу.
— Но ты — топор-хопер-бобер! Классных девочек снимаешь… А я, брат, отпрыгался…
— Погоди, мы тебе еще такую хозяйку найдем.
