самому.
Он втолкнул Гербария в пустую кунацкую. Под телефонным аппаратом нашел записку Карины: «Я в Москве. Позвони!» Оборвал телефонный шнур. Огляделся по сторонам. Комната без окон. Камера, а не комната. Черта с два отсюда выберешься. Сам не раз приглядывался.
— Ключи!
— В плаще…
Он отыскал в кармане брошенного на кресло плаща связку ключей и запер кунацкую на два оборота мощного замка. Пробежал по остальным комнатам. Дом был пуст.
В кабинете шефа остановился перед сейфом, отыскал в связке нужный ключ. Бронированная дверца плавно отошла в сторону… Кубическое нутро поразило его своей пустотой. Лишь в самом углу лежали две пачки стодолларовых купюр. Зато в «секретке» он обнаружил пластиковый футлярчик из-под зубоврачебных боров. Вместо сверл в промаркированных гнездах поблескивали стерженьки-модуляторы. Разбираться в обозначениях было некогда, хотя там, наверняка, хранился электронный ключ и от его жизни. Еремеев сунул футлярчик в карман и вытащил из «секретки» еще одну вещицу — агатовую шкатулку, заполненную на две трети золотыми зубными коронками и обручальными кольцами… Золотые слепки чьих-то сгинувших тел…
Он бросился вниз, в бункер. Его колотила нервная дрожь. Еще в коридоре услышал воющий гул костомолки. Распахнул дверь.
— Наиль! Вчера не привозили дв… — и осекся. Между пакетов с костной мукой стоял поколенный протез. «Made in Кандагар» чернела выжженная на пластмассовой голени надпись. И чуть пониже «I love Lena». В углу, в груде разношерстной одежды валялась знакомая куртка-камуфляжка. Он пошарил в карманах и вытащил блокнот. Бывший майор Тимофеев писал стихи.
Он пролистал страницы. Строчки плыли, двоились в глазах.
Он сунул блокнот в карман и выключил дробильный барабан.
— Кончай работу, пошли со мной! — крикнул полуоглохшему Наилю. Парень охотно двинулся за ним в коридор. Они вошли в отсек-«аквариум». Шарпей, опустившись на четвереньки, разглядывал, как пляшет под водой очередной скелет. Он даже не оглянулся на вошедших.
— Так его, так! — подзадоривал он хищных рыбок. — Работайте, милые, рабо…
И полетел в бассейн от мощного пинка под зад. Вой санитара-садиста перекрыл лязг железной двери. Еремеев каблуком забил задрайки до отказа.
В операционной, к счастью для хирургов, никого не было. Погром, который Наиль с Еремеевым устроили в четыре ноги и четыре руки, мог сравниться лишь с взрывом гранаты.
Выскочили наверх. И вовремя. В открытых воротах помигивали стоп-сигналы черного «мерседеса», того самого, что привез Германа Бариевича в яхт-клуб и теперь увозившего его невесть куда.
Как он выбрался? Кто его выпустил?
У машины крутился сенбернар, царапая лапами заднюю дверцу. Радик? Он тоже в машине?! Как он мог забыть про него?! Приехал на своем псе и открыл кунацкую? В самом деле, что стоило Гербарию соединить жилы оборванного шнура и позвонить своему компаньону…
Растяпа!
Еремеев бросился к «джипу». Наиль за ним, вскочили, взревел мотор — за «мерсом»!
Очень скоро Еремеев убедился, что «джип» весьма уступает в скорости «мерседесу», а сам он — в шоферском искусстве — водителю Гербария. Правда, на одном из поворотов ему удалось почти догнать ускользающую машину, фары высветили в заднем стекле крохотную головку Радика. Но едва они выбрались на ленинградку, как «мерс» рванул вперед черной молнией.
Еремеев гнал его до поворота на Шереметьево, и только там понял безнадежность погони. В аэропорту их не взять. Там они под охраной закона.
Обратно ехали вдвое медленнее — не хотелось рисковать на мокром асфальте. Наиль сидел рядом, еще не веря в свое избавление, жадно разглядывая осень, пылавшую по обочинам купинами осин. И дождь, нудный, серый, как сумерки, дождь, должно быть, казался ему самым прекрасным из всех дождей.
Еремеев включил приемник, отыскал программу «Ретро».
Наиль сделал песню погромче. В эту минуту она обоим показалась небесным откровением, которое звучало на этом забитом машинами шоссе только для них.
Перед въездом в Москву дождь кончился, будто иссяк, иссушенный дурным теплом огромного города.
— Отвези меня к дому, — попросил Наиль.
— Куда?
— На Самотеку. Только ты первый зайди, а то мать умрет от радости.
Так и сделали. Еремеев ткнул почему-то незапертую дверь в старом, жаждущем ремонта краснокирпичном доме. Вышла старуха-башкирка в стеганом домашнем халате.
— Гульфия Хамзеевна? У меня для вас добрые вести. Только поберегите сердце…
— Наиль? — вскрикнула старуха.
Сын не выдержал этого крика и бросился к матери. Откуда-то повыскакивали сестры, вошли мужчины и деды. Еремеев и представить себе не мог, сколько родственников может быть у одного человека. Сами собой сдвинулись и накрылись столы. Заиграл курай… Под общий шум и радостный гвалт Еремеев выбрался
