толпе, сновавшей в огромном стеклянном зале; посреди него высился мраморный столп с гранитной головой вождя, который взирал поверх живых голов в даль далекую, откуда с противоположного конца Октябрьской железной дороги на него столь же безрадостно взирал его московский двойник из близнеца- вокзала.
Остаток ночи я передремал в жестком креслице на антресолях.
«Да, я знаю: я — подопытный кролик и за мной наблюдает некий инопланетянин. Он испытывает меня на прочность. Он нажимает на тумблер и вводит в мою жизнь очередную неприятность. Я справляюсь. Он усложняет опыт. И с каждой моей новой победой он наращивает опасность эксперимента. Он следит за моим пульсом и цветом лица. Он доводит мою жизнь до абсурда. Я знаю, что это делает именно он — инопланетянин. Но я знаю источник зла. И мне легче. Я выживу. Я разобью его поганую «тарелку», с которой он водит меня, испытывает, изучает…
Спать Еремеев, спать… Ты, кажется, совсем тронулся.
Бог испытывает того, кого любит.
Христос тебя любит, господин капитан, иначе тебя давно бы уже не было в сонме живых».
Итак, понедельник, семь часов утра. Московский вокзал Санкт-Петербурга…
Задача дня: попытаться заработать хотя бы несколько сот рублей. Первое, что приходит в голову: носить вещи пассажирам. Буду брать вдвое меньше, чем требуют штатные носильщики…
Из динамика грянула заунывно-торжественная мелодия, похожая на растянутый похоронный марш. Питер встречал глиэровской одой «Величественному городу» московский экспресс. Иду в самый хвост поезда, обгоняя тележки носильщиков. Кстати, почему они, «носильщики», когда по сути дела «возилыцики»?
Вот подходящая клиентка: пожилая женщина едва волочит перевязанный чемодан.
— Давайте я вам помогу.
Она испуганно отшатывается и перехватывает чемодан в другую руку. Ясное дело — наслушалась- начиталась про вокзально-криминогенные зоны…
Примерно так же отреагировал и плотный дядя в дубленке при двух туго набитых спортивных сумках. И студентка с огромным виолончельным футляром, рюкзаком и кейсом.
Их всех отпугивал мой ватник. Ватник — это «сибирская майка», справка об освобождении и тому подобные ассоциации… Чудаки! Неужели им невдомек, что бандиты ходят отнюдь не в ватниках?! Со времен семнадцатого и поныне они щеголяют в кожанках.
Кажется, повезло. Рослый парень в красной «аляске» разрешил подхватить пару тяжеленных яуфов — круглых железных коробок с кинолентами. Тащу их на площадь к студийному «рафику».
— Спасибо! — кивнула мне красная «аляска», хлопнула дверца и «рафик» укатил. Вот так-так… Ловлю злорадный — где зла куда больше, чем радости — взгляд носильщика-профи. Слава Богу, что киношник мне ничего не сунул, иначе эти амбалы с тележками намяли бы бока… Здесь тоже все схвачено, как столики в вокзальном буфете — вплоть до каждого вагона. Ухожу подальше от перронов не солоно хлебавши. Добро бы несолоно, а то и вовсе не хлебавши… Словно в утешение вокзальная фортуна посылает мне монетку — она блеснула в натоптанном снегу. Пятнадцать копеек… Совсем недавно на них можно было купить почти буханку хлеба. Теперь это тысячная часть прежней копейки.
Стоп, стоп, стоп! Это же телефонная монета. А телефонная деньга нынче в цене. Пятиалтынные в Москве продают по пять сотен. Стоят парни у телефонных автоматов и демонстративно подбрасывают «пятнашки». Кому очень нужно позвонить, тот и полтысячи выложит. Ну, а я за двести продам. Только купите! Время к полудню и желудок оттягивает воистину свинцовая тяжесть голода…
Три таксофона на вокзальном дворе. Работает только один, у остальных срезаны трубки. Оглядываюсь — кажется, на сей раз никаких конкурентов. Подходит матрос-балтиец. Но у него монета есть… Кто следующий?
Хорошо еще, что не все таксофоны переведены в Питере на жетоны.
За этот час я здорово насобачился выщелкивать «пятнашку» ногтем, а затем ловить ее в воздухе. Но никто так ни разу и не приценился…
С нарышкинского бастиона Петропавловки бабахнула полуденная пушка. Есть хочется…
Самый мучительный голод именно в первые сутки. Потом он притупляется, потом, говорят, сосущее чувство исчезает и вовсе… Неподалеку закутанная лотошница орет визгливым голосом:
— Сосиски в тесте! Горячие сосиски в тесте! Кто забыл купить горячие сосиски в тесте!
Убил бы…
— Сосиски горячие, запеченные в тесте. В тесте запеченные горячие сосиски. Покупайте сочные сосиски в горячем тесте…
Вот зараза… Не выдерживаю. Ухожу. Стараюсь не смотреть на витрины ларьков и киосков бывшей Союзпечати, заваленные сникерсами, шоколадками, пачками кокосовых вафель, крекеров, печений…
— Сосиски в тесте!
Этот крик мне будет слышаться до конца дней…
В витрине ларька табличка: «Продажа телефонных жетонов. Один жетон — 500 рублей». Голодный мозг соображает быстро: «телефонный жетон» — это те же пятнашки. Только для того чтобы прикрыть вопиющий финансовый абсурд, когда пятнадцатикопеечные монеты продаются за пятисотрублевые бумажки, доморощенные менялы прибегают к столь привычным в нашей жизни эвфемизмам…
Протягиваю в окошечко свою находку.
— Возьмите за триста.
— А на фига?
— Продашь за пятьсот. Двести чистого навара.
Киоскер-атлет хмыкает, но монету забирает и выбрасывает три драные, переклеенные скотчем синие сторублевки.
Едва удерживаюсь от счастливого вскрика… Пусть «синенькие», «шуршат, а не деньги». Деньги, если на эти бумажки можно купить три куска хлеба!
Зажав выручку в кулаке, несусь в буфет. Пристраиваюсь в очередь… Меж столиков бродят все те же вчерашние «кусочники»… Но я — в очереди. Я покупатель! У меня есть деньги.
— Три кусочка черного! — небрежно бросаю я продавщице. Та вертит заклеенную сотню (страх сжимает сердце — неужели вернут?!) — швыряет ее в ящик с кучей кредиток и выдает мне на бумажном листочке — сервис-таки! — три тонюсеньких ржаных ломтика.
— Если можно, — добавляю я на сей раз как можно проникновеннее, — полстаканчика кипятка. Лекарство запить.
Последнее — излишне. Рыженькая еще не заезженная в конце смены девица выставляет мне картонный стаканчик с кипятком от щедрот душевных.
Запиваю свой хлеб кипятком с привкусом раскисшего картона и победно оглядываю «санитаров» буфетных столов. Пусть, как говорят американцы, «манки бизнес» — обезьяний бизнес — но ведь заработал же на хлеб, а не подбираю объедки. И еще заработаю — лиха беда начало.
Удача, как и беда, не приходит в одиночку. Брожу по вокзалу и вдруг — глазам не верю! — под уличной скамьей поблескивают две пивные бутылки — свежайшие, еще с остатками пены и дразнящим хмельным духом. Две бутылки! Целое состояние по нынешним временам. Почти буханка хлеба!
Ощупываю горлышки: без щербинок! Наверное, так радовались лишь жюльверновские островитяне, когда капитан Немо подбрасывал им необходимые вещи.
Бегу в буфет. Конечно же, — «не принимаем!» Искать приемный пункт? Где гарантия, что в этот уже поздний час он работает? Через полчаса закроется дежурная булочная.
Безысходность — мать озарения. Конечно же, бутылки надо продать тому, кто торгует пивом с рук, и продать за полцены. Тогда успею. Выискиваю в рядах «сручников» деда-пенсионера. Вот кому и сотенный навар — прибыль.
Долго щупает горлышки, смотрит на просвет, даже нюхает… Наконец укладывает их в портфель, бдительно отсчитывает две розоватые бумажки. Маловато, конечно, но рад и этому. Несусь в булочную на Невском.
Моя вожделенная буханка уменьшилась почти вдвое: но все же — триста граммов ароматного
