— Что дашь, то и ладно. — И, не дожидаясь ответа: — Понимаешь, я иду домой, в свою деревню, из дальней экономии. И вот встречаю вчера на дороге односельчанина, а он говорит: у тебя, Федор, родилась дочка! Ей уже две недели. Ай-яй-яй! А я спешил, думал успеть к родам. Что делать! Зайду, думаю, в город, возьму хоть вина, выпью за ее здоровье и счастливую жизнь. И денег нет — то, что заработал, отобрали в жандармском посту. Приду домой, крикну: принимайте, жена и дочка, какой есть, и скажите спасибо, что вернулся живой! Это у меня первый ребенок.
Мужчина подхромал к калитке, распахнул ее:
— Проходи. Эй, Мария!
Приказал худой маленькой женщине, похожей на девочку-подростка:
— Собери нам на стол в саду. У этого человека большая радость, поняла? Идем!
За столом Харлампий — так звали хозяина, — разлив по кружкам домашнее вино, сказал грустно:
— У нас вот нет детей. Врачи сказали: Мария не может их иметь. Я, когда узнал это, стал гулять с другими женщинами. А потом бросил. Чем, думаю, она виновата? Зачем добавлять ей страдания? Что ж, будем жить одинокими и умирать одинокими.
— Сейчас война, — осторожно произнес Мурашов. — Война, много сирот…
— Что сироты! Сироты — не свои дети. Не как у тебя. Ну, поднимай за свою дочку! Полностью, полностью вылей в рот! Вот так!
С выпитого вина, с бессонной ночи в голове у Мурашова быстро зашумело, помидоры не хотели браться в руки, выскальзывали из пальцев.
— Ну, и как же ты решил ее назвать? — допытывался сапожник.
— Нонна.
— Как… Нонна? Брось, Федор, это плохое имя, совсем не молдавское. Назови ее хорошим именем, по-нашему. Аурика, вот как ты ее назови!
Капитан бодливо повел головой:
— Нет. Нонна, и все. Не надо мне никаких Аурик. Была уже одна Аурика… да скурвилась, и наплевать на нее. Пускай будет Нонна.
— Аурика — это что, знакомая твоя была?
— Да, знакомая.
— пискляво загалдел хозяин. Мурашов не знал этой песни и только подтягивал окончания. Скоро его однако сморило совсем, и он уснул, уронив голову на стол.
Его разбудила Мария. Он лежал в тени, на тонком, набитом соломой матраце. «Вот же хорошие люди», — подумал капитан, поднимаясь и встряхивая тяжелой головой.
— Харлампий спит — сказала женщина. — А тебе пора уходить, скоро вечер. Вдруг кто-нибудь донесет, что к нам заходил чужой. Явятся надзиратель, полицай или даже патруль, неприятностей не оберешься.
— Какие у вас неприятности! Разве вы плохо живете?
— У каждого свои, у кого большие, у кого малые, а без них не бывает. Возьмите свою шапку. Берите, берите, пока муж спит. Он бы не отдал.
— Да вы, я вижу, плакали, Мария. Что такое? На что-то сердитесь? На наше беспутное поведение?
— Если бы… Тут соседка прибегала… До сих пор люди кому-то жить мешают. На пустыре за городом, где раньше лачуги стояли, старую цыганку с внуком полицаи застрелили.
Кровь больно стукнула в мозг Мурашову, желтые круги поплыли в глазах. Он с трудом потащился к калитке. Беда одна не ходит. Не ходит… Не ходит…
19
К развалинам капитан приближался осторожно, будто к опасному месту. Но не встретил по дороге, не увидел на окраине никого — ни жителей, ни полицейских, ни солдат. На пустырь ложились сумерки, и в них на фоне взломанной землянки с вывороченной крышей терялась сгорбленная фигура старого цыгана.
Дед сидел, оцепенев, над телом маленького Михая и гладил его восковое неподвижное личико. Чуть поодаль грузным кулем лежала мертвая старуха. Мурашов подошел, тронул цыгана за каменное плечо, сказал:
— Надо похоронить их, мош. Я помогу тебе.
— Нет, — ответил тот. — Я сам. Надо звать попа. Нет, пускай столяр сколотит гробы, я повезу их в церковь.
— Зачем? Они же невинно убиенные, им и так все грехи простятся.
Старик поднял голову:
— Ты не должен был приходить сюда и говорить со мной. Где твоя совесть? Это из-за тебя убили мою жену и моего внука. До того, как ты появился, мы жили спокойно и нас никто не трогал. Ты привел Пепе, привел полицейских. Теперь мне уж все равно, жить или не жить. И все равно, убьешь ты меня или нет. Но я хочу отомстить. Так давай схватимся. А живой похоронит всех мертвых.
Он вскочил и кинулся на капитана. Жилистыми скрюченными пальцами сразу полез к шее. Мурашов инстинктивно сильным ударом отбил его руки, вскрикнув: «Да что ты, мош?! Опомнись!» Однако дед, хрипко дыша, подступал снова и снова, пытался обхватить его за поясницу, свалить на землю. Мурашов дал ему подножку, цыган упал, и он придавил ему спину коленом.
— Ну вот что, мош, — сказал он. — Моей вины в том, что погибли Михай и твоя жена, нету. Их фашистские прислужники убили, они такие же звери, как хозяева. Дай им волю, они вообще всех бы поубивали. Фашист, он фашист и есть, от него ничего хорошего ждать не приходится. Их, а не меня давить надо. Ну ладно, прощай. А если я и вправду в чем-то перед вами согрешил, тогда извини, это не со зла. Прощай, мош!
Он быстро зашагал в сторону степи. Старый цыган поднялся с земли, схватил горбылину из разрушенной крыши и побежал за ним следом. Но сил уже не осталось, он быстро выдохся, упал и громко завыл, кусая руки.
20
«Что за проклятое место! — думал Мурашов. — Разве отсидишься у бэдицы Анны, когда творятся такие дела!» Он вышел к восточной окраине города, к Ямам, чтобы переждать здесь ночь, и утром, когда ночные мотоциклисты уедут отдыхать, а утренние еще не успеют приступить к обязанностям, двинуться в путь. Он был готов ко всему. Если станут задерживать, у него есть шесть патронов в пистолете. Там поглядим, кто кого. В крайнем случае — будет смерть за смерть. И то хлеб. А может, ему все-таки повезет и он доберется до своих? Все расскажет. Да, не выполнил задание. Так получилось. Явок нет. Гришу взяли. Что-то он сможет рассказать сам — гарнизон, топографическая оценка местности. Ну, пусть накажут, если найдут какую-то вину! Зато он будет среди своих. Не то что в этом городишке, где беда может выскочить из-за любого угла и любое твое действие может повлечь смерть других людей.
В старых глиняных разработках сохранились еще ветхие остовы больших сараев, где сушили кирпичи; рельсы, поворотные круги для вагонеток. Как везде в таких местах — запустение, высокая сорная трава.
