пехота, получив короткую передышку в ближнем тылу. На считанные минуты прекращен неотступный смертельный поединок с морем, готовым с дробящей неотступной силой прорваться в любой из многих сотен плохо поджатый сальник, негерметичную захлопку, фланец, клинкет... Поединок, к которому мы должны быть готовы к любую секунду подводного дня и подводной ночи - во всеоружии помп, главного осушительного насоса, раздвижных упоров, деревянных чопов-затычек...
Подводник всегда обречен вести войну на два фронта: с морем, нависшим над ним многометровой толщей, и противником, который выискивает его с противолодочных кораблей, патрульных самолетов, вертолетов, космических спутников. И если даже к бортам подводной лодки не устремляются ракетоторпеды и глубинные бомбы, а во всем мире дрожит-колеблется зыбкий, но все же мир, борьба с первым врагом - морем, глубиной, забортным давлением все равно идет не на жизнь, а на смерть...
Я просыпаюсь от возгласа вахтенного офицера: 'Задраен верхний рубочный люк!' Крикливый динамик висит над самой головой, и во сне в память мою, как на сеансах гипнопедии, навечно впечатываются ночные команды и перекличка акустиков: 'Глубина сорок метров. Горизонт чист...' или, как сейчас, 'По пеленгу сорок пять шум винтов. Предполагаю транспорт!'
Смотрю на светящуюся стрелку часов: ещё рано, можно часок поспать. Вообще-то я научился определять время на слух - в темноте - по внутриотсечным шумам. Вот загрохотали стойки раздвижного стола. Это в кают-компании - она через проход - накрывают ночной чай для второй смены. Значит, три часа ночи. Вот в тамбурчике над моей дверцей щелкнул включатель плафона и зазвенели ключи. Это доктор открывает аптечный шкаф, начинает амбулаторный прием. Значит, восемь утра. Вот акустик за тонкой переборкой прокричал над моим изголовьем в микрофон: 'Кормовой сектор прослушан. Горизонт чист'. Это значит, за кормой, как и вокруг, - никого, можно подвсплывать без риска угодить под чей-нибудь киль. Пора вставать.
Обычно я ложусь в пять утра и поднимаюсь к полудню. Но бывает и по-другому. За долгие месяцы похода мне так и не удалось войти в какой-либо ритм.
Чаще всего я додремываю последний сон в ожидании ревуна, собирающего людей на всплытие. Под бодрящую трель встаешь одним махом, как под звонок будильника: ноги в тапочки - и в центральный пост. Не беда, что на тебе одни трусы да майка, - в тропиках это форма одежды, в которой ходят все от командира до трюмного.
Утренний туалет прост до предела: полотенце на плечо, пузырек с шампунем в руку и в умывальник. Мыльницы на подводных лодках не приняты, шампунь специальный - для морской воды. Умываться пресной непозволительная роскошь. Иногда подъем проходит, как в старом барском доме: легкий стук в дверцу каюты:
- Товарищ капитан-лейтенант, стол накрыт!
Представляешь с закрытыми глазами: почтенный мажордом зовет к роскошно накрытому столу на двенадцать кувертов, где уже собрались благородные мужи и прелестные дамы...
Открываешь глаза: вместо седин почтенного мажордома абсолютно круглая и стриженная под ноль башка вестового Шуры Дуняшина в грязноватой 'разухе' - некогда голубой майке - она вместе с трусами и носками выдается раз в десять суток, а потом все это поступает мотористам в качестве ветоши. У Шуры, баловня судьбы и личного врага помощника, у которого он состоит в приборщиках каюты, обаятельнейшая улыбка - от уха до уха. Если можно бравого солдата Швейка представить в матросской робе, то это и будет Шура Дуняшин, славный сын славного города Измаила. Он ниспослан нам свыше, чтобы жизнь на подводной лодке не казалась нам пресной, как вода из расходной цистерны...
- Товарищ капитан-лейтенант, стол накрыт.
- Спасибо, Шура. Я не пойду.
А пока можно ещё покемарить.
Похоже, погружаемся. ...Свищет в цистерны вода. Беспечное покачивание на волне сменяется целеустремленным движением вниз, вниз, вниз - вглубь, вглубь, вглубь. Все вещи замерли, точно оцепенели от гипноза глубины: дверца шкафчика не бьется, посуда в буфете кают-компании не гремит. Отсек наливается тишиной, глухой до жути после клохтанья дизелей и плеска волн в борта. В минуты погружения превращаешься в очень чуткие живые весы: ощущаешь десятые доли градуса любого дифферента. Некая тяжесть, будто ртуть, переливается то в ноги, то в голову, пока, наконец, лодка не выравнивается и не наступают обманчивые твердь и покой.
На столе у меня - китайский бурханчик с качающейся головой, поклоны и наклоны которой отмечают крены и дифференты корабля. Должно быть, сейчас голова божка запрокинулась за спину - дифферент заложили такой, что пятки мои уперлись в носовую переборку. Не иначе на рулях глубины Комлик - самый молодой 'горизонтальщик'. Нет ничего тоскливее, чем уходить на глубину с такой крутизной - одному - в темноте и гробовой тишине. В такие минуты родная каюта, дарующая столь драгоценное в отсечной тесноте одиночество, кажется склепом. Она так мала, что в ней можно или сидеть, или лежать. Она похожа на берлогу под стволом поваленного дерева: 'ствол' - толстенный извив вентиляционной магистрали - проходит по подволоку (по потолку, сказали бы люди, не знакомые с флотской жизнью). А круглый свод борта усиливает впечатление ямы. С подволока, словно мухоморы, свисают красные вентили аварийной захлопки и аварийного продувания балластной цистерны.
Неужели здесь мне придется провести последние часы жизни, если подлодка затонет? Но ведь почти в таком же стальном гробу прощался с белым светом мой коллега на С-80. Говорят, они протянули почти трое суток... Но нам это в Средиземном море не грозит. Тут километровые глубины. Если что, все будет кончено враз, в считанные минуты, как на К-129...
Нервы, нервы... На шестом или на седьмом месяце автономного плавания они неизбежно дают знать о себе. К черту загробные мысли! Лучший способ от них избавиться - пройти по отсекам, 'выйти на люди'.
Я натягиваю китель, нахлобучиваю пилотку...
Пригнувшись, вытискиваюсь из каютного проемчика в низенький тамбур, который отделяет каютку старпома, отодвигаю дверцу с зеркалом и выбираюсь в средний проход.
Изнутри подводная лодка похожа на низенький тоннель, чьи стенки и своды в несколько слоев оплетены кабельными трассами, обросли приборными коробками и вовсе бесформенной машинерией. Механизмы мешают распространяться свету плафонов, и оттого интерьер испещрен рваными тенями и пятнистыми бликами. У носовой переборки, в полумраке, словно красная лампада, тлеет сигнальная лампочка станции ЛОХ - лодочная объемная химическая система пожаротушения.
Когда-то на первых русских лодках в центральном посту вот так же алела пальчиковая лампа перед иконкой Николая-чудотворца - покровителя рыбаков и моряков. Но у подводников есть свой святой - праведник Иона, совершивший, как известно, подводное путешествие во чреве китовом.
Красная 'лампада' посвечивает другому Ионе - Ионе Тодору, вахтенному электрику второго отсека. Завидев меня, он приподнимается из укромного местечка между командирской каютой и водонепроницаемой переборкой носового торпедного отсека.
- Тарьщ-кап-нант, вахтенный электрик матрос Тодор!
- Есть, Тодор. Как плотность?
С легким молдавским акцентом Тодор сообщает плотность электролита в аккумуляторных баках. Я щелкаю выключателем аварийного фонаря - горит. На этом 'официальную часть встречи' можно прервать. Я - замполит, и от меня, кроме вопросов по службе, всегда ждут чего-то еще. Старпом называет такие мои вылазки - 'поговорить с матросом на сон грядущий о любимой корове, больной ящуром'. Тодор - бывший виноградарь, и мы действительно говорили с ним когда-то о страшной болезни лозы - филлоксере. Это было давным-давно ещё в самом начале похода. С того времени мы успели с ним вот так мимоходом, накоротке - переговорить об Ионе Друцэ и Марии Биешу, о Кишиневе, о коньяке 'Калараш', о мамалыге, о Котовском, о Маринеско, о том, что молдавское 'лареведере!' очень похоже на итальянское 'арриведерчи!', о битве при Фокшанах, о цыганах, что 'шумною толпой по Бессарабии кочуют', о...
Он один молдаванин в экипаже, и я знаю, как приятны ему эти беглые напоминания о родине. В Молдавии я никогда не был. Мне рассказывала о ней мама, которая начинала там врачом-эпидемистом... И без того скромные мои знания о 'солнечной Молдове' давно иссякли. Тодор ждет. Ну что я ещё скажу?! Не повторять же снова об этой проклятой филлоксере?! Тодор сам приходит на помощь:
- Товарищ капитан-лейтенант, не слышали в 'Последних известиях', какая там погода у нас?
