улицу, где мы остановились, вышла пешая колонна. Солдаты без оружия, гимнастерки на всех явно «б/у». Я услышал оклик: «Мишко!» Огляделся и увидел: машет рукой Петро с «генераторен-унд-моторен», который сказал в особом отделе, что хорошо бы сначала до дому. Выбрался он из строя, спросившись у пожилого солдата с винтовкой, который шагал там сбоку, подбежал ко мне. Мы обнялись, сказали какие-то слова. Я увидел в колонне еще наших, был там Леша, который давал мне прятать пистолет. Я стал махать ему, а Петро побежал догонять свою шеренгу. Рота из вчерашних «остарбайтеров», необстрелянных новобранцев, шагала к центру города, в самое пекло.
Через пятьдесят, наверное, лет в московском «Мемориале», где собрана картотека бывших «остарбайтеров», искал я фамилии тех ребят.
Не нашел ни одной.
Догорают дома вокруг, небо застилает черный дым. Вечер 29 апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Мы уже где-то в центре, где именно — не знаю, да и не в том дело. Говорят, что уже недалеко до рейхстага. Лупит артиллерия, трещат автоматные очереди, что-то взрывается совсем рядом. Переваливает через развалины самоходка, здоровенная пушка на танковых гусеницах. Авиации второй день не видно. Немецкой, наверное, не осталось, а наша не летает, чтоб не угодить по своим?
И вдруг — фантастическое зрелище: над разбитыми домами появляется и карабкается в небо самолетик, маленький, какой-то несерьезный. Еле ползет. Хорошо видны знаки «люфтваффе» на крыльях.
По самолетику начинают стрелять — он же совсем низко! — кто из чего может. Каждому, кто его заметил, самолетик виден, может быть, какие-то секунды, мешают крыши уцелевших домов. А он продолжает лететь. И исчезает из виду, скрывается в висящей над городом черной мгле.
Гитлера увозят!
А что же еще могли мы подумать?
Через много лет я прочту в серьезных книжках про то, как генерал фон Грейм и летчица капитан Ханна Райч прилетали в почти уже взятый Берлин к Гитлеру. На подлете в них тоже стреляли, генерала ранило. Райч, которой фюрер благоволил, уговаривала его лететь из Берлина. Он отказался, дальнейшее хорошо известно. Самолетик поднялся в воздух прямо с улицы...
Обо всем этом мы, естественно, не имеем ни малейшего понятия. И уверены, что у нас на глазах из Берлина бежит Гитлер...
Мы в центре, вокруг одни развалины. Уже несколько часов, как сидим в подвале наполовину разбитого дома. С задней стороны, «со двора», откуда мы сюда попали, уже, можно сказать, советская власть. Или хотя бы не совсем передовая: там не стреляют, туда даже машины подходят. А улица, куда выходят окна подвала, под огнем. И не видно, откуда именно стреляют. Нам сначала велели перебегать на другую сторону улицы, но из этого ничего не вышло, еле-еле вытащили с мостовой обратно в подвал двоих раненых. Теперь приказано ждать.
Наверное, до этого подвала я и не знал, что почта действует на войне везде и всегда. А тут, пока ждали, сержант Тихомиров дал мне карандаш, бумагу и даже конверт, трофейный, конечно. Пиши, мол, домой. Сказал номер полевой почты и что «не бойсь, дойдет!». И я написал в первый раз письмо домой и просьбу к соседям, чтобы ответили на адрес полевой почты, если мамы там нет, известно ли что-нибудь про нее.
В подвал постепенно набилось много самых разных военных людей, в том числе с большими звездочками на погонах; они подходили и подъезжали с той, уже взятой стороны и здесь застревали. К тому времени я уже хорошо понимал, что кроме стрельбы в противника на фронте очень много других дел, без которых обойтись невозможно. И очень много людей, которые должны ими заниматься, а не палить из ружей. Наверное, кто-то занимается и тем, чтобы нам выбраться наконец из этого подвала и двигаться дальше.
Так оно и произошло. Стрельба вдоль улицы стала потише, наш сержант сказал, что немцев с той стороны выбили и нас сейчас «подбросят» до КП, командного пункта, который оказался уже впереди.
День этот был Первое мая, праздник. Еще запомнилось, что из подвала была видна уцелевшая табличка с названием улицы, наверное, это была Muller-Breslau-Strasse. Через сколько-то времени на другой ее стороне недалеко от нас остановился транспортер с торчащим вперед пулеметом. Мы вылезали через окна, бежали к нему и забирались в бронированный кузов. Во время этих перебежек одного солдата все- таки ранило, наверное не очень сильно. Ему помогли тоже забраться в машину, кто-то разрезал ему рукав гимнастерки и бинтовал плечо. Лейтенант в танкистском шлеме буквально загнал в кузов еще нескольких офицеров, которые храбрились снаружи, сел к водителю, и мы тронулись. Машина поехала прямо по тротуару, у самых стен. Потом съехала на проезжую часть и медленно прошла под эстакадой городской электрички. Сразу за ней открылся перекресток и по другую его сторону — остатки какой-то чугунной ограды.
Транспортер остановился, лейтенант помахал рукой и крикнул нам: «Дальше — броском, улица простреливается!» И под звуки не очень близких, но явно предназначавшихся нам выстрелов мы по двое, по трое буквально перелетали на ту сторону и лезли через остатки ограды.
За ней парк. И там тоже стреляют, уже с другой стороны.
Это был берлинский зоопарк, «ZOO». Помкомвзвод сказал, что мы прибыли, куда приказано. Сам обшарил местность вокруг и позвал нас к какому-то непонятному строению, оно было словно врыто в землю и едва над ней возвышалось. Кажется, без окон, но не ручаюсь. Что это было, не знаю, может, бункер для кормов. Или же террариум. (Что мы в зоопарке, я тоже сначала не знал. Вблизи никаких зверей и клеток не было.) Становилось темно, и хорошо было видно, что стреляют в нашу сторону только с одной стороны. Больше всего откуда-то сверху. Стрельба то затихала, то опять становилась сильнее. Иногда близко рвались снаряды.
Понемногу проясняется, что происходит и чего ждут.
Посреди парка стоит многоэтажный бетонный бункер, городское бомбоубежище с зенитными орудиями на крыше. Теперь там засели немцы, наверное эсэсовцы. Оттуда сильный огонь. Под стенами бункера уже наши, говорят, туда подвели артиллерию и били из пушек прямой наводкой, но бункеру ничего от этого не делается. (На следующее утро сказали, что его бетонную крышу не берет и авиационная бомба весом в тонну. Верно это или придумано — не знаю. И еще говорили, что зенитные орудия на крыше были повернуты стволами вниз и так в нас стреляли. Возможно это или нет — тоже не знаю.)
Всем понятно, что к празднику Первое мая Берлин полагалось взять окончательно, вот рейхстаг — успели и подняли там знамя, а здесь застряли. Наверное, генералы требовали, чтобы бункер был взят, но сделать это солдаты осадившего его батальона не могли. Противника за бетонными стенами их огонь не доставал, а в них самих и в нас тоже то и дело палили через бойницы. И посланные «поднять», «подтолкнуть» и прочее возвращались каждый раз ни с чем и докладывали об этом своим командирам.
Тем временем наступила ночь. Наверное, поэтому двигаться к стене бункера нам не приказывали. Часа в два кто-то сказал, что эсэсовцам передан ультиматум и что «срок до шести ноль-ноль», а полковник, командир нашей бригады, теперь отдыхает. И что приказано разбудить его в пять ноль-ноль.
Никто поблизости даже не пытался уснуть. Шинели у меня не было, я мерз. Стрельба впереди то усиливалась, то затихала, вспышки выстрелов в нашу сторону были хорошо видны. То и дело раздавался окрик: «Стой! Кто идет?» — и потом два слова тихими голосами (пароль — отзыв), это пробирались среди кустов и деревьев и возвращались обратно посыльные в батальон, из артдивизиона, к саперам и еще куда- то. Монотонный голос радиста повторял где-то рядом: «Волга, Волга, я Краса. Прием!»
Было еще темно, когда оттуда, со стороны «Волги», раздался грохот сильного взрыва. Потом стало тихо. Только изредка слышались одиночные выстрелы.
Там подорвали сложенные за стеной, «снаружи», боеприпасы, и гарнизону бункера стало нечем обороняться. Или еще что-то произошло, точно не знаю. Когда рассвело, вокруг уже говорили про капитуляцию. Те, кто находился в непонятном помещении рядом с нами, стали вылезать наружу и устраивались под кустами — просто посидеть на воздухе. Совсем близко от нас остановился прицеп — полевая кухня. Котелка у меня тогда еще не было, и Ваня (который не побоялся ехать со мной в трофейном
