Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956: Опыт художественного исследования. Т. 3

А я запускаю ему всю ту же тираду о «курорте». И опять эти общие вопросы: стоът ли перед «нами» (им и мною!) общая задача исправления зэков? (что я думаю об «исправлении», осталось в части четвёртой). И зачем был поворот 1961 года? зачем эти четыре режима? И повторяю ему скучные вещи — всё то, что написано в этой главе: о питании, о ларьке, о посылках, об одежде, о работе, о произволе, о лице Практических Работников. (Самих писем я даже принести не решился, чтоб тут у меня их не хапнули, а — выписал цитаты, скрыв авторов.) Я ему говорю минут сорок или час, что-то очень долго, сам удивляясь, что он меня слушает.

Он попутно перебивает, но для того, чтобы сразу согласиться или сразу отвергнуть. Он не возражает мне сокрушительно. Я ожидал гордую стену, но он мягче гораздо. Он со многим согласен! Он согласен, что деньги на ларёк надо увеличить и посылок надо больше, и не надо регламентировать состава посылок, как делает Комиссия Предположений (но от него это не зависит, решать это всё будет не министр, а новый Исправ-Труд-Кодекс); он согласен, чтоб жарили-варили из своего (да нет его, своего); чтобы переписка и бандероли вообще были не ограничены (но это большая нагрузка на лагерную цензуру); он и против аракчеевских перегибов с постоянным строем (но нетактично в это вмешиваться: дисциплину легко развалить, трудно установить); он согласен, что траву в зоне не надо выпалывать (другое дело — в Дубровлаге около мехмастерских развели, видите ли, огородики, и станочники возились там в перерыв, у каждого по 2–3 квадратных метра под помидорами или огурцами, — велел министр тут же срыть и уничтожить, и этим гордится! Я ему: 'связь человека с землёй имеет нравственное значение', он мне: 'индивидуальные огороды воспитывают частнособственнические инстинкты'). Министр даже содрогается, как это ужасно было: из «зазонного» содержания возвращали в лагерь за проволоку. (Мне неудобно спросить: кем он в это время был и как против этого боролся.) Больше того: министр признаёт, что содержание зэков сейчас жесточе, чем было при Иване Денисовиче!

Да мне тогда не в чем его и убеждать! Нам и толковать не о чем. (А ему незачем записывать предложения человека, не занимающего никакого поста.)

Что ж предложить? — распустить весь Архипелаг на бесконвойное содержание? — язык не поворачивается, утопия. Да и всякий большой вопрос ни от кого отдельно не зависит, он вьётся змеями между многими учреждениями и ни одному не принадлежит.

Напротив, министр уверенно настаивает: полосатая форма для рецидивистов нужна ('да знали б вы, что это за люди!'). А моими упрёками надзорсоставу и конвою он просто обижен: 'У вас путаница или особенности восприятия из-за вашей биографии'. Он уверяет меня, что никого не загонишь работать в надзорсостав, потому что кончились льготы. ('Так это — здоровое народное настроение, что не идут!' — хотелось бы мне воскликнуть, но за уши, за веки, за язык дёргают предупредительные нити. Впрочем, я упускаю: не идут лишь сержанты и ефрейторы, а офицеров — не отобьёшься.) Приходится пользоваться военнообязанными. Министр солидно указывает мне, что хамят только заключённые, а надзор разговаривает с ними исключительно корректно.

Когда так расходятся письма ничтожных зэков и слова министра, — кому же вера? Ясно, что заключённые лгут.

Да он ссылается и на собственные наблюдения — ведь он-то бывает в лагерях, а я — нет. Не хочу ли поехать? — Крюково? Дубровлаг? (Уж из того, что с готовностью он эти два назвал, — ясно, что потёмкинские устройства. И — кем я поеду? Министерским контролёром? Да я тогда и глаз на зэков не подниму… Я отказываюсь…)

Министр, напротив, высказывает, что зэки бесчувственны и не откликаются на заботы. Приедешь в Магнитогорскую колонию, спросишь: 'Какие жалобы на содержание?' — и так-таки при начальнике ОЛПа хором кричат: 'Никаких!' А сами — всегда недовольны.

А вот в чём министр видит 'замечательные стороны лагерного исправления':

— гордость станочника, похваленного начальником лагпункта;

— гордость лагерников, что их работа (кипятильники) пойдёт в героическую Кубу;

— отчёт и перевыборы лагерного 'Совета Внутреннего Порядка' (Сука Вышла Погулять);

— обилие цветов (казённых) в Дубровлаге.

Главное направление его забот: создать свою промышленную базу у всех лагерей. Министр считает, что с развитием интересных работ прекратятся побеги.[142] (Моё возражение о 'человеческой жажде свободы' он даже не понял.)

Я ушёл в усталом убеждении, что концов — нет. Что ни на волос я ничего не подвинул, и так же будут тяпать тяпки по траве. Я ушёл подавленным — от разноты человеческого понимания. Ни зэку не понять министра, пока он не воцарится в этом кабинете, ни министру — понять зэка, пока он сам не пойдёт за проволоку и ему самому не истопчут огородика и взамен свободы не предложат осваивать станок.

Институт изучения причин преступности. Это была интересная беседа с двумя интеллигентными замдирами и несколькими научными работниками. Живые люди, у каждого свои мнения, спорят и друг с другом. Потом один из замдиров, В. Н. Кудрявцев, провожая меня по коридору, упрекнул: 'Нет, вы всё-таки не учитываете всех точек зрения. Вот Толстой бы учёл…' И вдруг обманом завернул меня: 'Зайдёмте познакомимся с нашим директором. Игорь Иванович Карпец'.

Это посещение не планировалось. Мы уже всё обговорили, зачем? Ладно, я пошёл поздороваться. Как бы не так! — ещё с тобой ли тут поздороваются! Не поверить, что эти замдиры и завсекторами работают у этого начальника, что это он возглавляет тут всю научную работу. (А главного я и не узнбю: Карпец — вице-президент международной ассоциации юристов-демократов! )

Встал навстречу мне враждебно-презрительно (кажется, весь пятиминутный разговор так и прошёл на ногах), — будто я к нему просился-просился, еле добился, ладно. На лице его: сытое благополучие; твёрдость; и брезгливость (это — ко мне). На груди, не жалея хорошего костюма, привинчен большой значок, как орден: меч вертикальный и там, внизу, что-то пронзает, и надпись: МВД. (Это — какой-то очень важный значок. Он показывает, что носитель его имеет особенно давно 'чистые руки, горячее сердце, холодную голову'.)

— Так о чём там, о чём?… — морщится он.

Мне совсем он не нужен, но теперь из вежливости я немного повторяю.

— А-а, — как бы дослышивает юрист-демократ, — либерализация? Сюсюкать с зэ-ка?!

И тут я неожиданно и сразу получаю полные ответы, за которыми бесплодно ходил по мрамору и меж зеркальных стёкол.

Поднять уровень жизни заключённых? Нельзя! Потому что вольные вокруг лагерей тогда будут жить хуже зэ-ка, это недопустимо.

Принимать посылки часто и много? Нельзя! Потому что это будет иметь вредное действие на надзирателей, которые не имеют столичных продуктов.

Упрекать, воспитывать надзорсостав? Нельзя! Мы — держимся за них. Никто не хочет на эту работу идти, а много мы платить не можем, сняли льготы.

Мы лишаем заключённых социалистического принципа заработка? Они сами вычеркнули себя из социалистического общества!

— Но мы же хотим их вернуть к жизни!?…

— Вернуть???… — удивлён меченосец. — Лагерь не для этого. Лагерь есть кара!

Кара! — наполняет всю комнату. — Ка-ра!!

Карррра!!!

Стоит вертикальный меч — разящий, протыкающий, не вышатнуть!

КА-РА!!

Архипелаг был, Архипелаг остаётся, Архипелаг — будет!

А иначе на ком же выместить просчёты Передового Учения? — что не такими люди растут, как задуманы.