детям, ей трудно было по лестнице. Но сегодня лифт испортился – и было в Петрограде что-то серьёзное или нет, а мастера не удавалось вызвать.
По характеру Александре Фёдоровне трудно было ограничиться заботами семейными, когда нависали государственные тревоги. Вчера послала она телеграмму Государю, по обычной телеграфной стеснительности, – сколько рук их передаёт, – выражаясь сдержанно, что очень озабочена положением в городе. Однако прошёл вечер – была единственная ласковая телеграмма, и не в ответ. Никакого отзыва на события, очевидно Государь знает достоверней. Склонялась государыня принять, что всё – пустяки, но вчера же вечером добился у неё приёма крупный правый журналист Бурдуков – и представил ей положение в Петрограде как катастрофическое. Он-то и напугал.
А Ставка – молчала, ничего не предпринимала. И ничего не докладывал Протопопов, – уж он бы, если что!…
Но недолго просидела государыня у сына – вызвали. Командир охраняющего дворец Сводного гвардейского полка генерал Ресин и помощник дворцового коменданта генерал Гротен с торжественно бледными лицами докладывали ей, что взбунтовались Волынский и Литовский батальоны, перебили своих офицеров и вышли из казарм.
Бунт в гвардии?? Поверить невозможно!!
Но генералы ждали от неё указаний.
Что же она могла им указать?
А уже сколько раз складывалось так, что она должна была решать без мужчины. Ах, так и было чувство, когда Ники уезжал, – что не надо ему уезжать, что без него тут пойдёт плохо!
Да если б она была не женщина, и в 45 лет переполненная болезнями, если б только одним своим духом, – она готова была на простое движение – сама вскочить на коня!
А Протопопов – молчал! А лишь по его заверениям, что всё будет в совершенном порядке, согласилась Александра Фёдоровна отпустить мужа в Ставку. Предполагалось, что Царское остаётся на заботы министра внутренних дел, да каждый день будут весточки или даже приезды (ещё ведь и нежное влечение Протопопова к одной сестре в лазарете Ани, как трогает эта неисполнимая любовь пожилых сердец). Но вот – четвёртый день бушевал Петроград – и где же была власть министра внутренних дел? И где же была подъёмная лёгкость его голоса, передаваемая даже по телефону? Сейчас – только и мог успеть телефон. И где же он был?
Не было звонка от Протопопова – она решила звонить ему сама. В такие густые события мог быть занят номер – но оказался свободен.
Свободен – но не отвечал.
Звонить, звонить! – требовала императрица от телефонисток, сидя сама у себя в спальне под портретом Марии Антуанетты.
Трубку взял какой-то случайный служащий. Доложил, что министр то ли вышел, то ли выехал, неизвестно куда, никто не знает, не видел.
Ещё странней.
Или – поскакал в гущу? решительно сам давит мятеж?
Но – висела, наливалась тяжестью каждая минута, прежде чем упасть.
А Ставка – тоже молчала.
И только одно государыня могла сделать – не щадя сердца Ники, как ни больно ему будет это прочесть, отправить ему тотчас телеграмму (писала размашисто):
«Революция приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известия хуже, чем когда бы то ни было».
Это будет удар по сердцу мужа, но и откладывать дальше нельзя.
А ещё – что она могла предпринять?! Ухаживать за детьми да ждать обрывистых сведений из города.
Ах, эти гадкие твари думцы! – ведь это всё разбудили и всполошили они!
О, не выдерживало сердце! Минуты – текли часами. А – часы?…
А Ставка – молчала. Государь как будто не ведал ничего или уж слишком много знал.
Городские события настолько нарушили нормальную государственную жизнь, что не могла императрица позвать и принять какого-нибудь государственного деятеля, как это бывало в недавние месяцы, – ни расспросить, ни направить, ни указать. Не могла вызвать – а сами они не шли: никто не заявлялся, не приезжал, даже не звонил. И Саблин, из самых верных, – вот с Лили неужели не мог приехать? И питалась императрица случайными сведениями, от камердинера Волкова, от камеристок, едва ли не от дворцовой прислуги (не было ведь и газет!). Она оказалась вдруг не властительницей огромной страны, но ото всего отрезанной матерью больных детей.
И вдруг ей доложили, что просит о приёме флигель-адъютант Его Величества Адам Замойский.
Замойский? Но он же в Ставке. Откуда?
Граф Замойский… Государыня его никогда не любила. В начале войны добровольно поступил в армию рядовым – но конечно сразу подхвачен Николашей в Ставку, произведен в корнеты, потом ни за что – Владимир с мечами, с прошлого года и флигель-адъютант. И использует место, считала она, чтобы чаще напоминать о Польше.
Ну, зовите!
И вошёл знакомый ей Замойский, но – с незнакомым, не будничным, драматическим видом – и это сразу передавалось сердцу. Не обычен был его приход, и строгий вид его, сохраняющий гордость при низком поклоне почтительности, и суховатый тон в произнесении страстных слов:
– Ваше Императорское Величество! Оказавшись случайно в Петрограде и будучи свидетелем событий, я почёл за долг не возвращаться в Ставку, но явиться к Вам и предложить Вам свою шпагу.
И стоял, гордо-почтительно.
Ах, польский гонор! – ты несравним! Висела на боку его простая офицерская шашка – но верно, да, только шпагою она и могла быть названа в этот момент! У государыни выступили слезы.
– Благодарю вас, благодарю вас! – протянула она ему руку для поцелуя.
У неё была масса войск в охране, ничего не добавляла ей одна шашка и один револьвер, – но сколько же добавляла подкрепления духу! Пока оставалась такая верность – оставалась надежда.
(А она никогда ничем не выделяла этого флигель-адъютанта. Она даже препятствовала переезду его легкомысленной жены в Могилёв, чтоб сохранить строгие нравы Ставки. А когда ожидался в Ставку Николаша – предлагала удалить Замойского на это время).
Но от Замойского же теперь узнала впервые столько потрясающих петроградских новостей и общую картину – что распахнуты все тюрьмы и все беглецы из острогов стали во главе мятежного движения, а Дума, конечно, присоединилась к нему. А главное: казаки! – незыблемая опора российского трона – изменили и оказались заодно с мятежниками!
После потери казаков уже не за что было держаться.
Тут ещё добавили – приехавший из Петрограда отец Ани Вырубовой, и какие сведения притекли по телефону к Бенкендорфу, к фрейлинам. По рассказам – уже полгорода было захвачено, если не весь.
И несгибаемая императрица, никогда не поддававшаяся и не поддававшая мужа своего требованиям всей этой рвани и образованной черни, теперь впервые расплавилась как перед ликом вулкана. И в час дня она отправила загадочно молчащему Государю:
«Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции».
Про казаков – она не могла вымолвить!
91
Прапорщик Георгий Шабунин любил заниматься с солдатами – как с детьми, которых бы он обучал, окончи университет в мирное время. Это и был самый неподдельный народ, которому Шабунин и мечтал служить, неся свет и знания. Но суждено ему было из университета не поехать к народу в глубь его тёмных сёл, а в несколько месяцев пройти школу прапорщиков, – и вот Народ сам пожаловал к нему сюда, в