натолканные казармы на Выборгской стороне. Шабунин, и не будучи дежурным, часто ночевал в расположении батальона, в своей ротной канцелярии, оставался с солдатами на вечерние внеслужебные часы, писал им письма домой, подучивал их грамоте, беседовал – но отнюдь не в революционном духе. И с солдатами Шабунин себя хорошо, вольно чувствовал, а к офицерскому бытию что-то не мог привыкнуть, старшие офицеры ловили его на упущениях и цукали. И даже в последних днях он был опозорен командиром батальона перед всеми офицерами: тот вызвал их всех в библиотеку офицерского собрания при оружии, вызвал Шабунина вперёд и выговорил, что на днях в трамвае он не потрудился полноуставно отдать честь моряку, капитану 1 ранга, а лишь привстал со своего места и отдал честь полусогнувшись. Шабунин залился краской под выговором. Но там в трамвае как-то некрасиво и неловко было бы вскочить и отмахивать на полный взмах, да и шашка же мешала.
Все последние дни многочисленных отсылок в заставы и караулы занятия в батальоне почти прекратились, но Шабунин пытался заниматься с оставшимися. Так и сегодня со своей полуротой «В» учебной команды он начал учебные занятия по обращению с винтовкой, они чуть не впервые её держали, ещё не умели толком ни заряжать, ни прикладывать ложе к плечу.
И так сегодня он мало знал, что делается в городе или тут, вокруг московских казарм, – как вдруг все они услышали близкие частые ружейные выстрелы – а холостых патронов у них в батальоне не содержалось!
Но тревоги по батальону не было дано, выстрелы утихли, Шабунин продолжал заниматься.
Прошло полчаса или больше – раздались выстрелы с Лесного проспекта, и много, перестрелка.
И тут Шабунина вызвал начальник учебной команды капитан Дуброва. Его всегда грозное лицо было перекошено. Он объявил, что мятежники бушуют всюду по Выборгской стороне, – и прапорщику Шабунину со своей полуротой немедленно выйти отрядом заграждения на Лесной проспект за ворота – и никого постороннего на территорию казарм не пропускать.
Шабунин осмелился напомнить, что его полурота имеет сегодня лишь второе занятие с огнестрельным оружием, – но Дуброва приказал поспешить с исполнением.
Пока строил своих неумех – к нему подошло ещё двое молодых прапорщиков в его распоряжение, Кутуков и Яницкий.
А когда выходили на Лесной через ворота в деревянном заплоте – подъехали сани с тяжело раненным, в живот, без сознания, смертно-бледным поручиком Вериго.
Строй расступился, пропуская сани в ворота.
Ещё два прапорщика догнали отряд Шабунина с приказанием собрать и взять в управление отряд Вериго.
А где отряд или остаток его? где он рассеян? Одного прапорщика послал Шабунин собирать.
Противника тоже не видно было, Лесной почти пуст. А по ту сторону проспекта – пустыри, и тянулся забор, а за ним финляндская железная дорога.
Шабунин распорядился поставить две цепи поперёк Лесного, направо от ворот погуще, налево пореже.
И сам стоял при правой цепи.
И тут вдруг показался из-за угла и лёгкой быстрой походкой пошёл к цепи – студент-политехник, в студенческой фуражке и холодном пальто.
И такой он был родной, свой, привычный, до того лёгкая походка и взгляд, – Шабунин видел в нём своего, он ещё и не привык как следует, что сам-то в шинели и сам чужой.
И студент, озирая поперечный строй, который и не мешал одиночному проходу, – сразу выцелил Шабунина и шёл прямо на него.
Не знал Шабунин этого студента – но даже почти знал, до того он был знакомый, типичный, светлоглазый. И знакома была манера речи, как он спросил незатруднённо и громко, чтоб слышали и солдаты:
– Господа! Неужели будете в народ стрелять?!
Порывный, сшибательный вопрос! В народ-Страдалец, в Народ, перед которым мы извечно виноваты десятком образованных поколений, – в Народ, конечно, Шабунин стрелять не будет и не даст. Но этот общий, всем известный Народ – где он тут был сегодня на Лесном?
Да как раз в его безусой, неумелой, оробелой полуроте. Она и слушала: что ответит прапорщик?
Сердце Шабунина оставалось открытым и даже навстречу рвущимся этому студенту – но при солдатском строю и при других прапорщиках он не мог ответить ему в таких выражениях. И скрывая свою принадлежность к тому же ордену, удерживая взгляд и тон, как-то ж изменили его полгода военной службы, он постарался ответить сурово:
– Проходите своим путём, чтобы мне вас не задерживать.
Студент вскинулся, как не ожидал такого ответа, но больше наигрывая. И прошёл насквозь. Удалился.
Так и стояли на пустом Лесном. Лишь отдельные пешеходы, их пропускали.
Потом из-за поворота, с Тобольской, стали доноситься крики. Потом стал выезжать оттуда задним ходом, пятясь сюда, грузовой автомобиль-платформа с красным флагом на кабине, полный штатских и солдат, – а у края платформы стояли два пулемёта, и пулемётчики молча наводили их сюда, на полуроту. На штыках солдат тоже болтались красные обрезки, и красной же материи куски были прихвачены у кого к груди, у кого на рукав, в обмот. Так это было всё театрально, необычно – будто позабавить хотели полуроту и уж конечно не стрелять по ней, беззащитной.
А новобранцы, видно было, перепугались вусмерть, дрог пошёл по рядам.
Шабунин скомандовал цепи взять на изготовку.
Взяли.
Нет, только брали…
Нет, кто брал, кто не брал…
Никто не брал, а рассыпались из строя!
И стали убегать в малую калитку при воротах.
И всё это – мгновенно.
И по другую сторону от ворот цепь рассыпалась – и в ту же калитку.
А грузовик – пятился, наставляя пулемёты.
И с него спрыгнул крупномордый Преображенский унтер с красным флажком на штыке:
– Сдавайсь, благородия!
И думать некогда, и открывать огонь невозможно, да некому: рассыпался строй. Убегали, теснясь, давясь в калитку, крича.
И ещё застреляли откуда-то сбоку, кажется с насыпи железной дороги.
И оставалось четверым офицерам – только отступать к той же калитке.
И за последними втиснувшимися солдатами войти туда.
И запереть её на засов.
А полурота – как бесновалась, лишась рассудка. Не слушалась офицеров – но и не бежала, и даже теперь, через забор, кинулась защищаться: из соседнего штабеля хватали поленья и кидали их туда, через забор.
Солдаты стали неуправляемы. Снаружи толпа заорала, завыла – и солдаты отсюда тоже.
Но пулемёты снаружи не стреляли через деревянные ворота. (Может быть те и обращаться с пулемётами не умели?)
Оттуда – стали сильно ворота толкать и раскачивать, и со звериным воем.
От ворот на казарменный плац вёл узкий проход между манежем и цейхаузом – Фермопилы. И в нём осталось четверо прапорщиков.
Переглянувшись – достали револьверы.
И – протянули их к стрельбе, – отступая, отступая от ворот.
А ворота со скрежетом, треском – рухнули!
И оттуда – хлынула толпа чёрных пальто и серых шинелей, все в красных лоскутах.
Ворвались! Но увидели поднятые на них револьверы.
Тишина.
