распорядок, остановить обед, а Иванова увести к себе. Этикет есть этикет, и ближайшие полтора часа должны были быть отданы обеду.
Ставка считается постоянно «в походе», и потому из сервировки исключены все бьющиеся предметы, все тарелки, рюмки – серебряные, вызолоченные внутри, и подают лакеи в солдатской форме.
И только мог Государь – выделить Иванова своим вниманием, усадить его близ себя и навести расспросом – как Николай Иудович давил бунты в Девятьсот Пятом.
Чрезвычайно польщённый, сияющий генерал стал рассказывать, а рассказчик он был знатный! И все слушали с поглощающим вниманием, угадывая как бы намёк и надежду.
Широко, добротно рассказывал Николай Иудович, как он давил бунты без единого выстрела, лишь умением обращаться с солдатами. Знаменитые случаи в Харбине, в Кронштадте. Николай Иудович был сторонник мягких действий – не расстрелы, не военно-полевые суды (он не утвердил ни одной казни), а – поставить на колени, образумить, применить розги.
От всего простонародного, простосолдатского, бородатого вида генерала Иванова исходило надёжное успокоение. Вся свита повеселела, и Государю тоже стало намного легче.
Генерал сиял от необычного общего внимания – а ещё не знал он, какое ждало его почётное назначение.
Даже хотелось Государю послать Иванова прямо сегодня же, до полуночи, не дожидаясь завтрашнего утра, – но так быстро было бы безжалостно требовать от старика. Да и – разная подготовка.
Тянуло позывною тоской и самого Государя: как ещё долго-долго он не поедет в Царское, только завтра днём. Уже так увядал он быть без Аликс и без детей!
138
Особенно первые минуты в Таврическом Гиммер был исключительно счастлив!
В Государственной Думе он прежде бывал только среди публики, на хорах. А теперь – тут все были уже не гости. И не раздеваясь, да и не работал гардероб, в шубе, шапке и галошах Гиммер пошёл через Купольный зал, через Екатерининский, – и с интересом рассматривал необычную дико-пёструю публику на торжественном фоне десятков колонн.
Но вот что он понял уже через пять минут и совершенно замечательное: если не считать солдат и другого бессмысленно бродящего народа – тут было очень много интеллигенции, и все узнавали всех! Здесь все – друг друга уже знали, если не знакомы, то в лицо, каждый с каждым когда-либо где-либо уже встречался, хотя бы в каком-нибудь заседании. Да что ж удивляться! – не так-то, увы, велик социалистический радикально-интеллигентский Петербург, вот он и весь здесь, вот он и стёкся.
И Гиммер на каждом шагу встречал знакомых, а значит сразу включился во все сведения и слухи. Тут он ещё раз убедился, что и по телефонам вызнавал: за все эти дни, кроме пятёрки большевицкого ПК да нескольких кооператоров в Рабочей группе, никто в Питере не был арестован – вот растерялись! Тут он и сразу узнал: что руководящий холоп царизма, бывший министр юстиции, при котором топили Бейлиса, уже сидит запертый в министерском павильоне с приставленными свирепыми часовыми! Это была замечательная подбодряющая новость! Затем: что Протопопов, наоборот, успел скрыться и не взят. Затем: разные случаи, где уже разгромили полицейские участки и убили немало полицейских. Затем: что Родзянко поехал в Мариинский дворец на переговоры с правительством, и думцы очень беспокоятся, благополучно ли он вернётся.
Да, но главное! но главное! – как бомба чернобородая налетел на Гиммера Соколов: уже создан Совет Рабочих Депутатов! и Соколов – член его! и Гиммер – сейчас тоже будет член!
И поволок его в коридор правого крыла.
Гиммер стремительно соображал. Вот как? – уже Совет рабочих депутатов? С одной стороны, это хорошо, и отчего же в нём не участвовать? А с другой стороны, это как бы претензия на власть? А – рано, рано, испугает буржуазию.
В комнате за большим столом уже сидела радикальная партийная публика, но ещё свободные стулья были, и для Гиммера. А над ними всеми сторожливо возвышалась крупная красивая голова Нахамкиса. Вот как? Перебирая возможных лидеров начавшегося движения, о Нахамкисе Гиммер как и позабыл: ну, потому что годы войны он очень себя оглядчиво вёл, таился, сторонясь партийной публики, дискуссий и публикаций, тихо жил на даче на Карельском перешейке. И даже позорно клянчил у царя сменить фамилию, пригладить. Уже думали – он совсем обуржуазился, – а вот?…
Ну что ж, он имеет право. Он – и член Совета Девятьсот Пятого года. И по фигуре, и по замашкам, и по характеру – он будет претендовать на лидерство, конечно. Ну что ж, разделим. Теоретической стези – ему всё равно не одолеть, тут Гиммер ни с кем не сравним.
Но посидел Гиммер немного членом Совета – и стал изводиться: скучно. (А Соколов ещё раньше убежал). Куда до теории – они все были заняты минутной практикой: как набрать депутатов, когда открыть, – и как кормить бродячих солдат, если их не накормить, они сметут и всех нас, надо разыскивать по городу продовольственные склады, обирать их и везти в Таврический, и тогда можно будет сплотить солдат. Вбегали и выбегали Франкорусский, Громан, куда-то слались грузовики.
И пожалуй, они правы, должен был согласиться Гиммер. Обстановка момента такова, что надо сосредоточиться, увы, не на большой политике, как тянуло его по нутру и по специальности. Начинать сразу действовать политически – это только спугнуть буржуазные цензовые круги и помочь неумеренным группам – большевикам, межрайонцам. Да! Нет! Совету надо пока сосредоточиться на технике революции, а ею владеет только революционная демократия, от буржуазии тут не дождёшься.
Но час истории – вот-вот стукнет. Вся демократия пусть занимается техникой, а Гиммер не мог искалечить сам себя. На свою долю он должен был оставить создание передаточного механизма от политики к технике. Сейчас – он хотел бы провести политическую разведку, ориентироваться в настроении буржуазных кругов. Сейчас дело не в Совете, а – в буржуазии. Если даже в умах думской левой, как Гиммер уже понял по первым сотычкам в зальной толпе, ещё и не вентилировался вопрос о взятии революционной власти – то кольми паче должны быть не готовы ни к чему такому буржуазные круги?
Ушёл с Совета, вышел в Екатерининский зал – и вдруг увидел: идёт Милюков!
Не идёт – ходит!
Не ходит – расхаживает! Твёрдой походкой, и с твёрдой посадкой седой решительной головы. Ах, как верно! Казалось бы: отчего не сидеть в удобном кабинете, зачем толкаться в этом беспорядке? А – верно: в такие минуты вождь – должен показать себя: что он – существует, что он – думает за всех. Вот: ходит – и думает. В ожидании какого-то важного часа? события? Среди мелькания и баламутного движения старается выдержать прямую линию, как будто никого не замечая, никого не ища, никого не видя. Если к нему подходили, заговаривали – то он так явно неохотно отвечал, его оставляли. Он должен мыслить и ходить один.
И – какой умный, благородный, респектабельный вид. О, вот с кем Гиммер сейчас хотел бы поговорить! Со всеми его буржуазными ошибками – это единственный великий человек, изо всех цензовых. И они – равны теоретическими умами! Но Милюков этого не знает, они совсем не знакомы, и он не сочтёт подошедшего за личность, не станет разговаривать. Досадно всегда мешает и несолидный, щуплый вид.
И Гиммер – не подошёл. С большим сожалением. А пошёл на разведку – в левое крыло дворца, куда совсем не пёрла пришлая публика, и где оставались властны думцы и их порядки. Но можно было свободно идти, приставы не дежурили.
И даже – прямо в кабинет уехавшего Родзянки. В просторном его кабинете с одной зеркальной стеной, отчего он удваивался, собрались кто хотел и беседовали в разных местах за столами и в креслах. Верхом на стуле, как на коне, сидел разудалый терец Караулов в черкеске и разговаривал с прогрессистом Ржевским. А уж с этим вежливым уступчивым господином Гиммер был слегка знаком – подсел, и стал задавать ему коварные вопросы. Караулов-то всегда за восстание и переворот, был готов и сейчас на всё решительное, но он в Думе выродок и нетипичен для буржуазных кругов. А Ржевский – ни мычал, ни
