– Ну, что-о ж, – причмокивал. – Ну, что-о ж…
Откуда – куда?
О Петрограде смолчал. Был в Москве. И Киев повидал. К себе в Девятую.
А Крымов – в Яссы, в штаб фронта.
Так вместе поедем? Через два часа поезд.
Но из Крымова так просто слова не вытащишь, это надо посидеть, в куриться.
– Ну, пошли, – буркнул Крымов.
Сохранялось между ними ещё от Пруссии «ты».
А в зальце, занявши удобный угол, у отдельного столика сидел всё тот же рослый Евстафий, и тут же стоял походный не чемодан, но сундучок. Любил Крымов с удобством ездить. В таком сундучке сподручно и провизию уложить, и бутылку поставить, не разольётся.
Евстафий поднялся, отчеканил полковнику честь, осклабился. Узнал.
Буфетец в Унгенах был так себе, но чего-нибудь горяченького послал Крымов принести, а остальное из сундучка.
Кроме тяжести дремала в Крымове – медленность, как будто так он чувствовал, что ничего быстрей матушки-земли делать не надо. Сел попрочней на железнодорожный дубовый диван, достал из кармана большой портсигар с листовым уссурийским табаком и стал сворачивать свою кривую цыгарку.
И Воротынцев вместо своей папиросы тоже попросился свернуть медвежью. Но – прямую. Для цыгарки у него был и фронтовой мундштучок: в столичной поездке он его закладывал в чемодан, а подъезжая к Пруту опять достал в карман кителя.
В табаке этом оказалась замечательная сладкая крепость.
Офицеры всегда говорили «Государь», только интеллигенты «царь». Да вот и Крымов, но не как интеллигент, а на правах Ильи Муромца, что ли. Он – как и не на службе императорской, своя отдельная стихия. Судил сожалительно, как о слабом, как и не о старшем:
– А что ж царю было делать, если не отрекаться? За гриву не удержался – на хвосте не удержишься.
– Ну, не на хвосте! Вся реальная военная сила у него была.
Неподвижным сощуром смотрел Крымов куда-то мимо. Ещё затянулся. Выпустил. Присудил:
– Ежели колесо соскочило – значит плохо было насажено.
– А Михаил?! Как Михаил мог?!
– Вот Михаил, скажи, да… – почмокивал Крымов. И рассердился: – Да что ж они наследника между пальцев упустили? Ведь наши казаки просто плачут. Теперь что ж, всю дорогу развалили, как мост взорвали.
– Ах, был бы Гурка в Ставке в эти дни!
Крымов повёл густыми бровями:
– Вот почему-то ж не Гурку назначили. А выбирать – свобода у них была.
Потянул, подымил:
– И чего во Псков закатился?
На путаную поездку царя не было разумного ответа. Даже и не попробовал обратиться за поддержкой к армии.
Неспешлив Крымов на речь, не щедр. И только теперь дошло до его новости:
– А граф наш Келлер, Фёдор Артёмыч, сегодня саблю сломал.
– Как?
И о своём корпусном командире говорил Крымов тоже чуть не снисходительно, как будто всему был хозяин сам. Но – и одобрительно:
– Провёл один полк под «Боже, царя храни» и объявил: «Никому, кроме Государя императора, служить не могу!» И – сломал.
Даже вздрогнул Воротынцев. Позавидуешь!
Граф Келлер – такого второго генерала в русской кавалерии нет! Что он выделывал с 3-м корпусом. И как всё умел красиво! Уж если выезжал – то со стягом Нерукотворного Спаса. И с сорока казаками. И у каждого – по четыре георгиевских креста. (А у самого – обе ноги раздробленные.)
– И кому ж теперь корпус?
Ещё подремал насупленно Крымов, дотянул свою козью ножку, погасил:
– Да мне хотят.
И только сейчас! Не выказывая ни гордости, ни смущения, корпус так корпус.
– Вот и вызывают в штаб.
Во-от в какой момент ехал Крымов!
– А кому ж Уссурийскую? – Воротынцев хорошо знал этот больной отрыв офицера от своей природнённой части.
– Кому ж. Врангелю, Петру.
Врангелю? Учились в Академии вместе. Стремительный ум, высоченный рост. Не остался служить по генштабу, – сразу в строй.
Евстафий с буфетной девкой накинули скатерть, доставили честный малороссийский навороченный овощами и заправленный салом борщ. Крымов с Воротынцевым сняли фуражки, пересели есть. Выпили по рюмке, сундучного.
У Крымова – поредели волосы. Всё та же крутая голова, крутое лицо, выражение грозное. А выдаётся чем-то, что покачнулась прежняя сила.
У Воротынцева болело теперь не только сегодняшнее, но отзывалось в прошлогоднем осеннем. И не удержался спросить: а как же тогда с Гучковым? чем у них кончилось?
Да, зимой в Петрограде разговаривал Крымов и с Гучковым отдельно, и с ними со всеми, у Родзянки на квартире. Так уже и выговаривали вслух – «переворот», но Родзянко запретил: я присягал, не в моём доме! А думцы вкруговую все решали: губит царь Россию, щадить его нечего.
И по открытой речи Крымова – теперь явно увидел Воротынцев, до чего ж он сам повернулся с той осени.
– И я, Алексан Михалыч, почти ведь так думал… А потом увидел…
Крымов-то и был фигура для такого дела, да! Какой же генерал решится дивизию самовольно снять с фронта и хоть судите меня, а были бы кони кормлены! Как дивизию вывел из войны, так мог бы и…
Но…
– Что Гучков тогда предлагал –
Но уж Крымов если двинулся – его тоже легко не переостановишь:
– Обещал я ему. В конце февраля. И отпуск так приготовил. Но пока прособирался, а у них там что – уже?… Вот те на. Так теперь Гучков сам в правительстве – чего к нему и ехать? Там уже сами справились.
Спра-вились? О, если бы.
– Алексан Михалыч! Но ведь самый разгар войны. А немец дремать не будет и времени на устройство не даст.
– А что? – урчал Крымов. – Чем их правительство хуже другого? Вот Гучков сейчас за дело возьмётся, поразгонит разную бездарь из армии… Я думаю – как раз сейчас можно многое направить…
– Если бы! Алексан Михалыч, если бы! Но как бы – трикрат не упущено! Там, в Петрограде, говорят, офицеров всех разоружают, а то убивают.
– Ну! Ну! – не верил. – Сам-то не был, откуда знаешь?
– В Москве офицеры рассказывали, прямо с поезда!
– Вздо-о-ор. Офицеры тут при чём? Манифестации? Два дня попоцелуются, разойдутся, начнётся работа. Ерунда-а.
Да, тут можно крепко сидеть, на железнодорожном диване. И действительно, кто ни глазом этого ещё не видел – как можно поверить?
Да Воротынцев и сам главного не видел. Но вспоминая свой кривой шат, брод по Москве, по Киеву:
