– Там – ни на что не похожее, имей в виду. И все воинские команды перестают действовать, как если б у тебя руки отмякли. Сейчас вся сила наша осталась – только действующая армия, здесь. Конечно, если армия повернётся и только дунет – беспорядка этого как нет. Но отречение, и Михаил – лишают нас… Мы тоже стали как будто никто. Не законней этого правительства.
– Ерунда-а, – побуркивал Крымов. – Осво-оится и это правительство. Не в один день.
– Ты бы видел! Ты бы видел, как идут целые воинские части с красной простынёй на поклон в их бедлам!
– Два дня побегают – уложится.
Налупился Крымов борща и пока что опять закуривал кривую.
Но чем больше разогнана крупная масса – тем трудней её остановить. Как когда-то с Карпат катились.
– Пойми! – отговаривал Воротынцев. – Если всё вот так загремит – то это хуже, чем войну бы проиграть. Вот, дай я тебе всё расскажу.
Ладно, слушала глыба дремучая.
Но ни в чём не убедился. Что Мрозовский и штаб Округа растерялся – так шляпы, г…ки, кто там и есть? А в Киеве? – так вроде и вообще ничего не произошло.
Спокойно причмокивал новый командир 3-го кавалерийского корпуса. И такая сила была в этой тяжёлой несдвижной фигуре, что передавалось: да уж армии-то ничего не грозит! С какого пугливого глазу?…
428
Положение Гиммера в революции было настолько особое, что не позволяло ему связаться ни с какой партийной фракцией и заняться там заурядной узкой партийной работой. И положение его в Исполнительном Комитете тоже было настолько особое, что тяготила его конкретная работа в комиссиях. От редакционно- издательской он отказался, зато закатали его в иногороднюю комиссию вместе с Рафесом и Александровичем. И – в комиссию законодательных предположений.
Иногородняя – была важная комиссия, она должна была держать руку на пульсе всей России и распространить теперь локальную петроградскую революцию – на всю Россию. Нельзя было ограничиться властью в одном Петрограде и его окрестностях, приходилось брать на Исполнительный Комитет роль всероссийского центра и направлять ход дел в других городах. За сутки поступили тревожные сведения, что в некоторых городах ведут антисемитскую агитацию, – это надо было в корне сломить, посылая от петроградского Совета комиссаров.
Но при всей ясной важности такой задачи, интеллект Гиммера больше влёк его к комиссии законодательных предположений, которую он сам же и предложил. Только общим смыслом событий он должен был заниматься, только общий путь революции прокладывать. (Он это и делал – а товарищи пользовались результатами, не понимая.) Каждое отдельное занятие в каждой отдельной комиссии, каким бы срочным-важным ни казалось, – была второстепенная мелочь: задачи, которые уже однажды сформулированы, названы, – не задачи, это уже техника. Истинные же задачи революции, самые крупные черты хода её – проглядываются сквозь тьму наступающего, прощупываются в пространстве будущего, – и вот предвидеть их, взять их в формулу раньше, чем они появятся на свет, – вот это и есть задача теоретика!
Остальные члены Исполкома, заключив соглашение с буржуазным правительством, успокоились, что теперь это соглашение будет действовать как бы само. Но не таков был Гиммер! Глядя на вежливое, а упрямое лицо Милюкова, выступающее твердинами то на лбу, то в подбородке, и при зорком неусыпном взгляде его, – Гиммер от самой первой подписи ему не доверял, ожидая буржуазного бессовестного подвоха. (Не доверил ему даже передачу в печать их соглашения.) И верно! Советские депутаты, сморенные, пошли спать – а цензовые предатели в тот же час нарушили соглашение: бесчестно, тайком послали Гучкова к царю – сохранить зловонное рубище презираемого деспотизма. Правильный и ловкий ход монархистов! К счастью, у них сорвалось. А ведь демократия, при внешней громкости, распылена, слаба – и вот сейчас не могла бы вступить в гражданскую войну против сплоченного монархическо-военного центра.
Но тем более осторожным, недоверчивым надо быть на каждом шагу
Гиммер решил было для себя: продолжать систематически ходить в министерское крыло Таврического и каждым своим приходом давить на них, в каждый приход осведомляться: а как идёт выполнение обещанной программы правительства? Никем не делегированный, он сам, лично, устроит им контроль без всякой передышки!
Увы, это не состоялось: на следующий же день министры сняли свою штаб-квартиру из Таврического и уехали к Чернышёву мосту. И кто ж теперь должен был их проверять? Керенский? Но Керенский вёл себя безответственно и даже нечестно, он просто ни разу не доложил Исполкому, как он действует внутри правительства.
И вот теперь надо было суметь, находясь в Таврическом, – отсюда вытянуть щупальцы в их другое здание, постепенно проникнуть в самую органическую работу правительства и заложить ячейки в его недрах – чтоб они там развивались. Делать это надо двояко: во-первых, систематическим придирчивым контролем, прямо посылая своих представителей. Во-вторых – смотреть вперёд правительства и вырабатывать декретопроекты, – а потом давлением Совета понуждать к ним министров. (Для этого и придумал Гиммер комиссию законодательных предположений.)
А иначе опасность, что цензовые станут абсолютным кабинетом, ещё хуже царского правительства! Природа их – ультраимпериалистическая, их надо держать в узде. Надо заставить их проводить и внешнюю и внутреннюю политику не свою – но Совета! Так повести дело, чтобы наступать на имущие классы без передышки и вырывать у них всё, что можно. Революция не только не закончилась – она лишь начинается!
Так верно всё распланировал Гиммер – а всё-таки Милюков оказался и быстрей и хитрей! Не успело правительство ещё ничего нигде шагнуть – а уже послал Милюков свою радиотелеграмму «всем, всем, всем!». В субботу 4-го к исходу дня, к концу заседания Исполкома, припорхал Соколов – и принёс телеграмму, сам не понимая её значения, – и на Исполкоме никто как следует значения не придал – или устали?… А между тем – это была возмутительнейшая фальсификация хода революции! Так изложено для Европы, будто всё загорелось из-за роспуска Думы, которую полки защищали от царской клики. Какой бессовестный оборот! – Дума носилась по волнам как обломок крушения – а теперь они приписывали себе ведущую роль! Волнения в войсках, родившие революцию, Милюков называл «тревожными», «угрожающих размеров», а действия левых партий «серьёзным осложнением», каково!
От одного этого душило Гиммера бешенство. Но это были – только цветики. А ягодки – в том, что Милюков, ни с кем не согласовав (подло использовав тактичное умолчание Совета), – телеграфировал обещание дальнейшей войны («национальное сопротивление» это называлось) и сделать всё для «решительной победы». Вот как! Наша революция, понятая не как удар всякой войне (как она была на самом деле) – а как усиление её! Вместо развязки беспощадной классовой борьбы по всей Европе залить её кровью армий – любезный либерально-национальный переворот в пользу дарданелльской идеологии!
И ведь это передано по радио «всем, всем!» как единственный голос из России – и его услышит западный пролетариат, и как воспримет? С недоумением и отчаянием, крушение надежд на русский пролетариат!
А русский пролетариат, а Гиммер не имели своей радиостанции для опровержения!
Он мог написать (и написал сейчас же, порывом) опровергательную статью в «Известия», – дал её Нахамкису. (А тот – не напечатал!)
Завился, забился Гиммер как штопор на месте – что делать?
Исполнительный Комитет устало, равнодушно разошёлся.
Кинулся – к Чхеидзе:
– Николай Семёнович! Но ведь этого нельзя оставить!
