безумцам: это были – глупые, слепые актёры, изневольно игравшие бессмысленную пьесу, за которую и они все будут платить, как и мы все – вместе с Россией. Каким-то бесчестьем все были окованы, обречены – делать нечто против себя самих: даже не выпрямиться, а жалко выламываться перед тем, как отдать собственную голову.
И так отъёмно раздвоилось его сознание, что он даже потерял: а что это было за шествие? и – где это? и чем же оно кончилось? С горько-тёмной душой он даже не заметил, как и чем это кончилось, – а вот уже по могилёвской улице шёл на свою квартиру.
Вот ещё, не ко времени была ему сейчас и эта отдельная квартира, и эта семейная жизнь.
Алина встретила:
– Ты уже подумал, кого мы пригласим на твои именины?
Только тут вспомнил: подступает 23-е, Георгия Победоносца.
– Нет, пожалуйста, давай мои именины отменим.
Алина будто только и ждала этих слов, глаза её расширились вдвое, ловя его:
– Вот как? Ты погубил мои прошлые именины – теперь хочешь отменить и свои?
– Ну пойми: на душе тошно. И занят я.
– Но 23-е – воскресенье!
– У меня срочная работа.
– Да? Тебе со мной уже ничего не нужно? Ты предпочитал бы этот день провести с ней?…
Нет.
Уже нет…
Ещё от вагона в киевском поезде странно разбирало в груди: как будто и он своим захлёбным закрутом – как будто и он тоже стал причастен к Перевороту.
И гнал от себя – не уходило.
А уж разломан, а уж беспомощен был – так только и именно от этого.
Чтобы цельным действовать вовне – надо цельным быть в себе. Это всегда так.
Конечно, мало бы с кем сейчас так поговорить, как с Ольдой. Она-то как раз на всё нынешнее обострена.
Но и представить этот разговор: ведь она, поди, будет говорить, как надо восстановить трон? И – кто виноват, что дали ему упасть.
Но – уже не время нам раскладывать, кто был прежде виноват, и кто прав, и через кого это прикатило. Все мы, все мы губили Россию вместе, каждый по-своему.
Что теперь искать, кто погубил? Надо искать, есть ли кому спасать.
И уже – не форму государственного строя спасать, не партию, одну, другую, – а само живое тело России.
Чтоб сохранилось нам – где жить.
Чтоб сами мы – остались.
43
Нет, чувствовала Алина, что душою – он не с ней. Где его прежние знаки внимания? Где заботливое ухаживание? Всё развеялось. Он ни в чём и не старается облегчить жене жизнь.
Да просто: видит ли он её? Чтобы отметил, в какой она блузке или туфлях, – никогда теперь!
Пансион в октябре – пылающая обида! незатягиваемая рана! Ни одного дня с тех пор Алина уже не была здорова.
А после февраля?!? – уже нельзя ему верить ни в чём. Изнуряющая мука, что он тайно переписывается с
Вот тогда в Москве: звонил Сусанне, хотел прийти – а почему не пришёл? что переменилось?
Что – в нём переменилось вообще??
Чёрные мысли поднимаются со дна души – и омертвляется всё твоё существо.
Устроила маленькую клумбу цветов перед флигелем, посадила табаки, летним вечером будут пахнуть. Но всё из рук валится.
И ничего не читается. Взяла Чехова, водила глазами по строчкам, редко смысл доходил, но тут же и опускался. А черезо все страницы – чёрными жирными линиями, чёрными строчками – свои мысли.
От своих мыслей – нет спасения. Когда всякие мысли отпускают – и боль отпускает. Но это недолго держится. Если б только избавиться от мыслей. Но не принимать же днём снотворное.
Упущены, упущены эти благие советы: быть для него загадочной, вечно весёлой и лёгкой… Да может ли их осуществить страдающий человек? Переполняют душу обиды, и легче высказать их, чем таить:
– Нет, ты изменился ко мне именно от твоей первой поездки в Петербург. Так неужели в этом виновата я, а не ты?
– Но почему тебе надо, чтоб я всё время восхищался?
– Пусть это моя слабость, но я держалась твоим любованием! Вот, смотри, пачка твоих прежних писем, как это напаивало наши отношения, делало их богатыми! Давай их перечитывать вместе! Как ты повторял на все лады: и моя радость, и моя звёздочка, и Полевая Росиночка… Ты несравнима и равных тебе нет… – Всё говорила наизусть. – Ты поддерживал меня своим поклонением! Какие слова, какие чувства! Где они теперь?
Прожигала его внимательным взглядом. Он смутился, вяло мычал.
– Ну что сейчас именины? Кого-то тут собирать?
– Да! Мне нужно общество, мне нужна осмысленность жизни. Я не могу тут сидеть взаперти, как узница!
– Линочка, мне сейчас очень тяжело, ну пожалуйста, пощади, не надо.
– А мне, ты думаешь, легко?? Да мне в тысячу раз тяжелей!
Медленно, с трудом отвечал:
– Если тебе тяжело… если тебе нагоняются мрачные мысли… Ты собери их на том, что вот за войну больше миллиона вообще погибло на фронте. И значит – миллион женщин овдовели.
– То – легче. Погиб – но не разлюбил, не изменил!
– А у тебя только: „мои страдания”, „что будет со мной”, „так мне хочется!”…
Удивительно, что он в самом деле не понимал!?
– Да! У меня бывают такие безнадёжно-мрачные периоды, когда я могу думать только о себе! Когда моя душа так страдает – разве я могу впитывать ещё чьи-то страдания?
Он не понимал, потому что самого его ещё не разрывал Зверь страдания!
– Господи, Алиночка, ну как бы жить и не терзать друг другу сердце?
– Ничего, станешь сочувственней к мукам других!
– А грозит время ещё худшее. Что будет со всеми нами?
Всё одни и те же увёртки.
– Да, и я хочу быть достойна! И наступающего времени, и своего положения! Но для этого я прежде должна выздороветь! А ты мне не помогаешь. Ты – устраняешь меня, лишь бы я только тебе не мешала.
– Но ты всё-таки сравни, – потерянно говорил он, – масштабы нашей семейной жизни – и тех событий, которые волочат нас всех за шиворот. И есть долги…
Алина воскликнула торжествующим голосом, потому что в поединке всегда одолевала его легко:
– Не говори мне о долге – ни перед тобой, ни перед Россией! Когда я
