Раздались голоса:
— Обещаем.
А другие:
— Ничего не обещаем!
А кто-то из задних рядов резко:
— А когда, ваше сиятельство, пойдёте в солдаты?
Стараясь усмехнуться спокойно:
— Пойду, когда прикажет начальство.
— А начальство — теперь мы!!
— Ну... не совсем так... — Не найдёшься, что и сказать.
Обещали им эту вздутую подённую плату, в полный разор хозяйству.
А служащие согласились — на первую умеренную прибавку. Уже вечернее молоко дойдёт до ледника. И княжескому повару разрешили готовить обед, и всем домашним — служить, стала в дом поступать вода.
Толпа ушла.
Никифор Иванович собирался уехать сегодня вечером.
Хорошо служил — за то и выгнали.
Во всю жизнь никогда не чувствовал себя князь Борис так гадко, так оплёванно, так беспомощно, как в этот вечер.
А теперь — он управлять уже будет сам, и всякая зацепка — прямо на него.
Вот что надо: просить Временное правительство прислать в Лотарёво как в особо культурное имение — отдельного комиссара. И лучше всего — офицера из главного управления коннозаводства, чтобы спасти конский состав.
А самим бы с Лили — уехать к осени. В Ессентуки, к родителям Лили? В Алупку к Воронцовым? За границу?.. Совсем бы куда-нибудь.
Этого — уже не спасёшь.
171
А сегодняшнее совещание с Главнокомандующими назначили уже в Мариинском дворце, в зале с большим овальным столом. Генералы приехали точно к часу. Часть министров ожидала их тут, остальные прибыли вскоре, все десять оставшихся. От Государственной Думы — сильно обременённый, обвисший Родзянко, с ним Савич. (Многих Гурко узнал этой зимой, при конференции с союзниками.)
А ожидаемых советских — ни одного.
Главных разлагателей — вот их-то и увидеть. Посмотреть им прямо в глаза: что они — не понимают, что делают? Или — прекрасно понимают?
Такого случая объясниться — второго не будет. От этого или дальше покатится — или всё-таки можно остановить? объяснить им?
Пока разговаривали, расхаживали, звонили в Таврический дворец.
Уже, мол, выехали, на четырёх автомобилях.
Так. Подождали ещё.
Ввалились. Много их. (Любопытно посмотреть на Главнокомандующих?)
В первомартовские дни в далёких местах фронта, ото всех петроградских событий получая только обрывки телеграфных лент, — разве можно было представить себе и этих вылазней, и их чудовищную будущую власть? Где они все прятались раньше? И не военные, и не государственные люди, неизвестно откуда взникшие, пятого и десятого плана, — и почему же именно им досталось решать судьбу русского государства? (Узнал по минскому съезду Скобелева с грозной генеральской фамилией, помнил его наглую там речь против офицерства. Сейчас стал чистенький, в галстуке, очень бережная причёска и чуб напускает. Просто дурак, написано за версту.)
В совещании более позорного состава ещё никогда не участвовал генерал Гурко.
Расселись, вся генеральская малая кучка рядом. Невозмутимый, мягкоголосый князь Львов вступил: сегодняшнее заседание устроено для того, чтобы вы, господа, своими собственными ушами услышали о положении дел из первоисточников, и сделали бы свои выводы.
Слово Алексееву. Тот встал, поправил очки, прокашлялся и тихо, не напрягая голоса:
— Я считаю необходимым говорить совершенно откровенно.
Если б это было так. Но совершенно откровенно — Главнокомандующие могли говорить только между собой, три дня назад в Ставке, и в поезде. Уже вчера перед несколькими министрами не стало той простоты, генералы почему-то стали замазывать и обнадёживать.
— Нас всех объединяет благо нашей свободной Родины.
Да не всех... Кого — Интернационал.
— Цель одна — (и тоже не у всех одна) — закончить войну так, чтобы Россия вышла из неё хотя бы и уставшей и потерпевшей, но отнюдь не искалеченной.
О переброске немецких сил на Запад. О доверии союзников.
— Казалось, революция даст нам подъём духа. Но мы пока ошиблись. Не только нет подъёма, а выплыли самые низменные побуждения. Причина та, что теоретические соображения брошены в толпу, истолковавшую их неправильно. Лозунг „без аннексий и контрибуций” приводит необразованную массу к выводу: для чего жертвовать теперь своею жизнью? Однако: на каких условиях кончать войну — должно обсуждать правительство, а не армия.
И — (совсем неожиданно, ни к чему) — о хаосе, который может возникнуть при конце войны, при демобилизации.
Хотя бы вчерашнее всё повторил. Нет, смазал, и коротко, робеет перед этой глазастой ордой. И передаёт слово Брусилову.
А Брусилов — и вчера уже достаточно сдал. И сейчас настороженною узкой голой головой водит, тонко-тонкоусый, как бы не ошибиться, не сказать невпопад. Да он-то никогда не ошибётся. О недостаче кадрового состава, офицеры молодёжь, кадровых солдат и вовсе не осталось, пополнения обучены плохо.
— ... Переворот, необходимость которого чувствовалась,
Выставил гладкие щёки, хоть бы чуть покраснел.
И офицеры встретили переворот радостно. Но им нанесли обиду. Приказ №1 смутил армию.
— Свобода подействовала одуряюще на несознательную массу. Но оказалось, что свобода дана лишь солдатам, а офицерам довольствоваться только ролью париев свободы. И 75% их не приспособилось к новому строю, спряталось в свою скорлупу, не знает, что делать. За что они заподозрены в измене народу?
Он знает и любит солдата 45 лет. Но необходимо разъяснить и внушить солдатской массе.
— В одном полку мне заявили: „Сказано без аннексий, так зачем нам эта гора?” Я долго убеждал полк. А передо мной появился плакат: „мир во что бы то ни стало, долой войну”. Мол, неприятель у нас хорош, сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы, — так зачем нам калечиться? Нам важно вернуться домой и пользоваться свободой и землёй.
Рассказал порядочный случай и тут же вильнул, Главколис:
— Но это случай единичный. Чаще войска отзывчиво относятся ко взглядам о необходимости продолжать войну.
Что врёт? Где он это видел?
— Воззвания противника... братания... распространяемая в большом количестве газета „Правда”... Подтвердить авторитет офицеров... Я — делаю всё возможное. Но взываю к Совету...
