— В этом лагере было 100 военнопленных немецких офицеров и 700 матросов-пролетариев. И они сказали нам: „Мы — рабы нашего кайзера”. А мы стали рассказывать им правду о русской революции, читали им лекции. Но германские офицеры пожаловались англичанам, что мы подрываем веру в кайзера, — и английский комендант запретил мне читать рефераты. Но когда я уезжал из того лагеря — 530 человек, выстроившись шпалерами, провожали меня и кричали: „Долой Вильгельма! Да здравствует международное братство народов!” И мы убеждены, что все немцы, и все народы восстанут — и произойдёт чудо освобождения! Человечество — движется вперёд жертвами!
Густые аплодисменты. Зал был опалён. А Церетели — загрустил, как уводят ослеплённую массу от равновесия. Массе оратор пришёлся — а Ираклию резало глаза его актёрство, позёрство, его наигранная, лихо-чертовская манера. А ведь Троцкий теперь может оказаться в головке Исполкома, и замотает революцию.
Теперь, уже в ореоле, Троцкий перешёл к сути сегодняшнего заседания:
— Не могу скрыть, что я не согласен со многим, что было сказано здесь. Тут жаловались на двоевластие. Но Совет рабочих и солдатских депутатов представляет подлинную демократию. А если социалисты войдут в буржуазное правительство — разве это спасёт от двоевластия? — нет, только борьба перейдёт внутрь правительства. Двоевластие произошло от столкновения двух разных непримиримых классов — и они так и останутся двумя разными непримиримыми. Такова классовая анатомия. Вхождение в министерство — опасно! Я должен сейчас предупредить вас, товарищи! Мы должны это все осознать.
Едва пришёл — и сразу всё подрывал.
Властно стоял над залом:
— Конечно, и этот опыт не погубит страну, ибо революция слишком сильна! Я — верю в чудо! — но не сверху, а снизу. От пролетарских масс. И вот как надо решать этот вопрос.
И вот как. Ещё суток он не пробыл на русской земле, а уже диктовал:
— Тут — три заповеди! Первая заповедь: недоверие к хищническим имущим классам, недоверие к буржуазии. Помнить, что они каждым шагом ищут, как обмануть нас, трудящихся, рабочий класс и крестьянство.
Ну, допустим.
Зал зарился. Только на лицах поразвитей — недоверие.
А Троцкий — звенел уверенно:
— Вторая заповедь: строжайший контроль над собственными вашими вождями! Не надо думать, что ваши нынешние вожди всегда правы и всё знают правильно. Они тоже могут ошибаться.
Круто взял. Да он что ж — идёт нас всех отстранить? Он, кажется, откровенно хочет власти.
Недоумение в зале. Ни одного одобрительного движения. Недоброжелательно поёжились и в президиуме.
И — куда он влечёт неразумно? Вот это и значит: нет в нём поправляющей интуиции, заносит его.
А Троцкий, остро поданный вперёд, с уже взметенной рукой, хотел выразить больше, чем сказал? ещё?
Но нет. Вдруг на этом самом опасном взлёте — ему не хватило воздействия. Как будто надломился.
Вобрался. Удержал себя:
— А третья заповедь — доверие к своей собственной революционной силе. И наш совет: пусть следующий ваш шаг — будет к полному завоеванию власти пролетариатом! Да здравствует русская революция как пролог ко всемирной социалистической революции!!
И отошёл. В аплодисментах. Но проводили его — холодней, чем встретили. Нет, к счастью, речь его надорвалась.
Но его программа — почти как ленинская? (Был и крик: „Это мы слышали от большевиков!”) Только Ленин и за месяц не появился в Совете, сидит как паук в углу, у Кшесинской.
Однако уже прибыл с крестьянского съезда и Чернов, и не мог снести такого неожиданного посрамления:
— Если бы мы послушались слов Троцкого — мы бы поступили, как страус. Опасность вхождения в западных условиях вот в чём. — И подробно: в чём, при каких условиях буржуазия может сделать из социалистов пленников. И гордо: — Но неужели вы думаете, я иду к буржуазии в плен? Теперь буржуазное правительство ничем не располагает.— (Верно.) — Теперь все дела будет решать в сущности Совет, а министры — только исполнители.
Увы, увы. И как же придётся работать?..
А Чернов красноречиво-гладко стал широко рисовать какие-то два яруса в армии, нижний и верхний, и верх как органическая часть низов, — уже в зале начались разговоры, а он не чувствовал утечки времени, — и этого заседания, и всего вообще времени России.
— ... Троцкий сказал „не верьте своим вождям”, но если мы двигаем в министерство вождей, тем самым мы и себя двигаем. Если вы не введёте нас, то правительство будет выкапывать чёрные сотни, серые сотни, и будет гражданская война. У меня аппетит не хуже товарища Троцкого. Но прежде чем брать всю власть в свои руки — пусть Троцкий подсчитает силы. А нам торопиться некуда и нечего бояться за завтрашний день, власть от нас не уйдёт. С каждым днём мы делаемся сильнее, созыв Учредительного Собрания с каждым днём всё более лёгким...
Как он уверен!..
Стали кричать: почему не выступает Церетели? А у Церетели болело горло, и хорошо бы, если б только простуда. Устал... Поднялся и, сильно охрипший, объяснил, с большим усилием.
— Товарищ Троцкий вернулся только сегодня. Может ли он уверенно сказать, что когда мы захватим власть — её признает вся Россия? Говорят „отечество в опасности”. — Его горло изнемогало: — Скажу больше: в опасности и революция, и идея международного братства! Если наша революция будет раздавлена — то и в других странах долго не будет революции. По Троцкому: если два разных класса, пролетариат и крестьянство, то они должны драться?.. Но сейчас если сбросить и буржуазию, то наступит наша погибель. Если вы поддержите нас —то мы войдём во Временное правительство и спасём Россию! А без вас — мы только щепки на гребне революционной волны...
Это будет государство типа Парижской Коммуны. Такая власть является диктатурой, то есть опирается не на закон, не на формальную волю большинства, а прямо, непосредственно на насилие.
185
Ушла молодая чета — а Павел Иванович пожалел их. Даже если вправду они будут счастливы, — а ведь ещё, наверно, и не знают друг друга хорошо, жениться идеально это мало кому даётся, браки приблизительны, — всё равно несчастны уже тем, что своё счастье им придётся ограждать под метучими больными звёздами революции. Надо всем и надо всеми — нависло, рушится, а у кого-то своим чередом
