«А ведь это все наши, наши», – гнал Ренард мысль, причиняющую почти физическую боль.
Уничтожив Бетренбург, проклятые двинулись не на столицу Империи, как все ожидали, а на северо- восток. Зачем? Неведомо. Ясно было одно – их гонит туда воля Падшего. И движутся они то ли в земли гномов, то ли эльфов, сжигая при этом города и села Империи. Умники в столице предлагали вообще не оказывать сопротивления – отступить, сберечь армию и поглядеть, что будет. Отдельные следопыты, такие как Ренард, пытались увести беззащитных жителей с пути проклятой армии. Две деревни удалось спасти, три были сожжены дотла.
Ниинорд был захвачен легионами проклятых, разграблен, сожжен, а потом внезапно оставлен армией Бетрезена. Отступавшие разрозненные отряды Империи снова заняли развалины и даже кое-как смогли подреставрировать стены и закрепиться в полуразрушенном городке. В крепость теперь стекались уцелевшие беженцы с близлежащих земель, туда же свозили раненых, а их было много, очень много, и они умирали десятками каждый день. Им в самом деле нужна была монахиня, способная магией излечивать раны. Нелепость и безвыходность всегда соседствуют на войне. Хорошо бы найти такого мага, который сумел бы предусмотреть все ошибки и промахи подчиненных. Но с провидцами дела пока обстоят туго, а потому, потеряв отличную крепость Бетренбург, солдаты Империи должны оборонять ни на что не годный Ниинорд.
– Ты хоть лечить умеешь? – спросил Ренард у девчонки, вновь пряча свиток с приказом за пояс.
– Умею. – Голос ее зазвенел, будто колокольчик.
– У меня тут язва.
Он наклонился, сдернул грязный платок и продемонстрировал серую шею, на которой ближе к правому уху цвел алый фурункул, крошечный гнойный вулкан.
– Сядь, пожалуйста, достойный воин, тебе будет удобнее. – Цесарея указала на деревянное кресло у окна.
Одна створка рамы была открыта, и солнечный свет падал ярким платком на каменный пол, вторая половина оставалась затворенной, и лучи, проникая сквозь зеленые и красные стекла тяжелого свинцового переплета, ложились на пол цветным узором.
Ренард передвинул кресло и сел так, чтобы целиком оказаться в потоке солнечного света. Девушка склонилась над ним. Он ощутил, как ее дыхание слегка щекочет кожу.
– Наклонись, достойный, закрой глаза и не двигайся, – попросила она.
Замерла. Развела руки. Едва слышный шепот прошелестел ропотом свежей листвы.
Он повиновался, свесил голову, замер.
Монахиня взывала к Всевышнему, пусть изольет свою милость в ее раскрытые ладони, пусть наделит силой исцеления. Ну надо же! Беспокоить Всевышнего из-за какого-то фурункула! А впрочем, почему Всевышнего лично? У него там наверняка определенный запас магической милости и в подчинении расторопные ангелы, те самые, что так вовремя подставили Бетрезена – вот они и изливают в ладони монахинь и магов потоки полученной от Всеотца великой силы – надо только, чтобы шепот был достаточно горяч, а о чем попросят, неважно в принципе. Фурункул равен пронзенному сердцу.
А потом мыслей не стало – почудилось Ренарду, что он уже не в мрачной зале укрепленного замка, а на берегу реки в теплый солнечный день, лежит на песке и солнечный лучи согревают кожу…
– Ну, вот и все, – долетел до него голос Цесареи.
Ренард открыл глаза. Девушка стояла чуть поодаль, глядя в пол – на узор красно-зеленых пятен, будто пыталась что-то особенное разглядеть в игре света. Сейчас она показалась Ренарду еще более бледной, чем прежде. В имперских землях монахи каждый год обыскивают крестьянские лачуги да дома обедневших сквайров, ищут младенцев, наделенных магической силой, а отыскав, забирают у родителей, оставив взамен кусок пергамента с благодарственной записью самого Великого инквизитора. Клочок пергамента – вот и все, что остается у родителей вместо ребенка.
Ренард поднес руку к шее. Там, где все предыдущие дни бугрился мучивший его фурункул, не обнаружилось ничего кроме едва ощутимого под пальцами шрамика. А, главное, больше не было боли.
– Отличная работа, нет, правда, отличная! – восхищенно проговорил Ренард. – Однажды мне пронзили руку стрелой, другой раз я получил мечом по башке – правда, плашмя. В третий раз… ну про третий раз лучше не рассказывать юной девице. Так вот, те три раны не идут ни в какое сравнение с треклятым фурункулом.
– В третий раз тебе попали стрелой в ягодицу, – сказала Цесарея без тени улыбки.
– Ну да, было такое дело, – хмыкнув, подтвердил следопыт. – Очень неприятная рана, даже подлеченная служкой, – придешь в таверну и стоишь как идиот у стены, ешь бобовую похлебку стоя и делаешь вид, что тебе до зарезу надо глядеть на улицу. Но с фурункулом, с этой дрянью, еще хуже. Сколько раз я желал, чтобы эта гадость вскочила на языке Бетрезена.
– Не поминай имя Падшего! – в ужасе воскликнула Цесарея и отступила в тень.
– Да что плохого, если у повелителя Преисподней вскочит фурункул на языке? Ладно, ладно, не буду при тебе больше ничего такого говорить.
Он направился к двери, но, прежде чем уйти, оглянулся.
Девушка по-прежнему стояла, не двигаясь, а красные и зеленые пятна света лежали на подоле ее тяжелого платья-доспеха.
«Интересно, как она в этих ужасных тряпках поедет верхом на лошади? – подумал следопыт. – Надо будет выбрать ей хорошего скакуна, привыкшего таскать на хребте рыцаря в полном вооружении».
Ренард вышел из замка на городскую площадь. Отсюда паутиной разбегались во все стороны десятки узких переулков.
Когда подъезжаешь к Леонидии, ее белые стены под голубой черепицей издалека кажутся несказанно красивыми. Другое дело вблизи – побелка серая, местами штукатурка обвалилась, обнажив потемневшую от времени кладку, а черепичные крыши поросли мхом. По краям крыш черепица вообще разбилась, кажется изглоданной неведомым чудовищем, а синие ее осколки мелькают там и здесь в грязи на улицах, будто частички грустного осеннего неба. В этой грязи роются куры и валяются в лужах свиньи. Вернее, рылись и валялись. Теперь, когда каждый день в городе появляются беженцы и солдаты, всю уцелевшую скотину держат под замком. Отчаявшиеся горожане прячут все – припасы, одежду, металлическую посуду, деньги, белье, девчонок, чтоб не приглянулись солдатне, мальчишек, чтоб не умыкнули в поредевший в боях отряд. Но все усилия напрасны – добро находят и отбирают, девчонок раскладывают прямо в родительской спальне, а безусым пацанам выдают форму да луки и отправляют в бой.
Леонидия – типичный маленький городишко, который война навсегда может стереть с карты Невендаара, и никто не узнает даже, где именно он находился.
Мимо проехала телега, запряженная рыжим мерином – плотный запах конского пота, смешанный с запахом навоза, шибанул в нос. Лошадь вел под уздцы парень в нелепой войлочной шапке. На телеге везли какой-то жалкий скарб, и ехали, сгрудившись вокруг двух женщин, дети. За телегой, опираясь на суковатую палку, шагал старик в желтой рубахе. Штаны его, доходившие до колен, превратились в лохмотья, а босые ноги покрылись черной коростой грязи.
– Откуда? – окликнул старика Ренард.
– А зачем тебе? – отозвался тот, подозрительно уставившись на лохматого парня в рыжем камзоле, с кожаной, украшенной медными бляхами перевязью, на которой висел тяжелый меч, а из-за спины выглядывало оперение многочисленных стрел, плотно набитых в большущий колчан. Разумеется, старик узнал по экипировке следопыта, но от этого не сделался более приветливым.
– Ищу подходящую дорогу на Ниинорд, – уточнил Ренард.
– Зачем?
– Помощь должен доставить нашим.
– Мы с берегов Луциана, – нехотя сообщил старик.
– Далековато шли. Почему не в Ниинорд?
Старик посмотрел на него, как на деревенского дурачка.
Ничего не ответил, только сплюнул – плевать старику было удобно: спереди не хватало трех зубов. Следопыт улыбнулся: иногда приятно, когда твои слова подтверждаются, даже вот так, плевком.
На деревянной вывеске, что болталась на медных цепях, изображен был толстый монах с кружкой в руке. Монах на вывеске был вылитый казначей – такое же остро выпирающее
