Как хороша была графиня! Как прозрачен газовый тюник, удержанный на пышном белом платье цветами и изумрудами! На груди брильянты вокруг огромных изумрудов; над полуспущенными перчатками блестящие браслеты; на голове изумруды и цветы.
Леонин оробел и снова, как и в первый раз, чувствовал себя смешным и неловким.
Графиня прелестно улыбнулась… Какая женщина не чувствует своего могущества? Она сказала несколько слов про жар, про давку, про усталость и число ожидаемых балов, и сказала так весело, так мило, что бедный корнет не верил своим ушам. Перед ним стояла та самая женщина, которой сердечный вопль так сильно потряс его душу. Судя по недавним впечатлениям, он воображал ее неловко-грустною и рассеянною в общем шуме, с тяжким горем в душе — а в ней ничто не обнаруживало ни малейшего волнения; она была вся олицетворенный бал, без скрытой мысли, довольная настоящим, не видя ничего далее первого вальса, ничего выше стен бальной залы. Он уже думал, как говорить ей о возмездиях любви небесной, а она беззаботно играла веером и говорила ему шутливо:
— Хотите танцевать со мной третью?..
Леонин вспомнил тогда об окружающей толпе. Он взял графиню за руку и с трудом упрочил себе местечко, где едва, следуя правилам кадрили, мог он повернуться с своей дамой. При появлении его легкий шепот пробежал по строю танцующих:
— Кто этот офицер?
— С кем танцует графиня?
— Откуда он?
— Что он?
— Кто его представил?
— Представил его князь Щетинин. Зовут его т-г Leonine.
— А что такое m-г Leonine?
— М-г Leonine — больше ничего.
— А!!.
Кадриль началась. Леонин приободрился и начал говорить с графиней о зимних удовольствиях, о балах, о маскарадах…
— Вы любите маскарады?.. — спросил он тихо.
— Я? — сказала графиня, взглянув на него с простодушием ребенка. — Вообразите, что я не знаю, что такое маскарад. Я боюсь масок и сама, как меня ни уговаривали, никогда не могла решиться надеть маску… Это настоящее ребячество.
Леонин изумился. Голос, который с ним говорил, был, без сомнения, голос незабвенного домино. «Неужели, — подумал он, — владеет графиня до такой степени способностью откровенно говорить неправду?»
За ним раздался голос.
— Здравствуйте, графиня!..
Генерал, обвешанный орденами, со шляпой, закинутой под мышку, подошел к красавице, закручивая усы.
Леонин обмер: это был начальник его, который, говоря военным слогом, распекал его на всяком ученье. Он уже хотел было отступить, но генерал дружески потрепал его по руке, скромно спросив:
— Я не мешаю?
— О, напротив!
— Никак нет, ваше превосходительство!
— Знаю, прекрасная дама: вы хотели бы видеть здесь не меня, седого старика, — продолжал генерал, приосанившись молодцом.
Графиня вспыхнула.
— Не бойтесь… Скромность — достоинство стариков… Ваш наряд нынче удивителен, как всегда. Моды и сердца признают вас своей повелительницей. Кроме одного человека, здесь, кажется, все одного мнения.
— Право?
— Все, кроме одного, — Кроме кого же?
— Разумеется, кроме вашего мужа, — отвечал, рассмеявшись, генерал.
— У меня до вас просьба, генерал, — сказала графиня.
— Прикажите только. Вы знаете, что я покорный раб ваших повелений.
— Приезжайте ко мне завтра. Если вас не пугает быть со мной наедине, то я жду вас перед обедом.
— Ради стараться!
Генерал с видом весьма довольным закрутил усы и скрылся в толпе.
— Вам надо перейти в гвардию, — сказала графиня.
— Да, мне обещано… Только, говорят, очень трудно.
— Я попрошу его завтра об этом. Хотите мне поверить ваши деда?
— Как, вы хотите быть столько добры?..
Леонин взглянул на графиню с упоением.
«Как хороша! — подумал он сперва, а потом прибавил: — А я буду в гвардии».
В эту минуту кто-то взял его за руку.
— Здравствуйте, душа моя!..
— Сафьев…
Графиня поспешно отвернулась. Сафьев стоял перед ней с своей вечной улыбкой, с пальцем, задетым за жилет. Кадриль кончилась. Сафьев взял корнета за руку, и оба вышли в боковую гостиную, где они уединенно расположились на штофной кушетке.
— Мне кажется, душа моя, — сказал Сафьев, — что ты действительно глуп. Как можно бегать за светской женщиной, да еще избалованной и прекрасной! Чего ты хочешь? чего ты ищешь?.. Да знаешь ли ты, что такое светская женщина? — существо равнодушное, полуплатье и получепчик. Она живет только поддельным светом, украшается поддельными цветами, говорит поддельным языком и любит поддельною любовью. Поверь мне, братец, все это вздор! Влюбиться в Петербурге, в обществе бесстрастном — непростительно…
— Что ж делать! — отвечал Леонин. — Я чувствую себя под влиянием какой-то сверхъестественной силы.
Я вижу, что графиня не то, что я воображал прежде, и не менее того она мне еще больше нравится, чем когда-нибудь. Судьба моя — любить графиню… Не смейся надо мною. Мне и сладостно и горько, но я чувствую, что я не могу ее не любить.
— Но взгляни вокруг себя. Как, неужели не приходило тебе на ум, что любовь в гостиной имеет что-то карикатурное? Вообрази себе пышную комнату с ковром, с обоями и картинами; на штофных креслах сидит дама — хорошенькая, правда, немного подрумяненная, с узкими рукавами, в перьях, в брильянтах… против нее, на других штофных креслах, сидит франт, сорвавшись с последней модной картинки, в высоком галстухе, в желтых перчатках, с лорнетом, с головой завитой, как пудель… и вот они говорят о-бенефисе, говорят о свадьбах, о новостях, а потом слегка коснутся до непонятных чувств сердца — и это любовь? и это не опротивело тебе, душа моя? и ты храбро принял на себя плаксивую роль вздыхателя? И чего ты надеешься?.. Думаешь ли ты постоянством дойти до того, что любовь твоя проникнет сквозь блонды и бархат в сердце той, которую ты любишь?
Вздор опять. Здешние женщины взволнованы все какой-то беспокойной заботливостью. Подойди к любой, скажи ей несколько слов и наблюдай за ней — она отвечает тебе и улыбается тебе, а глаза ее разбегаются по пестрой толпе и ищут новых взоров, новых впечатлений. Все они похожи друг на друга. Улыбка тебе, и то мгновенно, а желание или болезнь нравиться не для тебя, бедного франта, с твоею любовью, с твоим постоянством, а для всех — слышишь ли? для всех желтых перчаток, для всех аксельбантов, для всех эполет…
Тут Сафьев заметил, что Леонин не слушал его более.
Бал горел ослепительным светом, пары кружились в шумной мазурке. Наступала пора, когда все лица оживляются, когда взоры становятся нежнее, разговоры выразительнее. Лядов заливался чудными звуками
