– Мертвую?
– М-мою пациентку… – дрожащими губами вымолвил Оленин. – Она должна быть где-то тут… вот… взгляните…
Прерывисто дыша, он зачем-то показал Лаврову клочок шелкового платка.
– Это ее шаль… она зацепилась за гвоздь, и кусок оторвался…
– Кто зацепился? Какая шаль?
Начальник охраны прикидывался, и доктор это понял.
– Вы больны, – заявил он Лаврову. – У вас больное сознание. Оно и привело вас сюда.
– Я абсолютно здоров! – усмехнулся тот, делая маленький шаг вперед. – Дайте мне клочок ее шали… ну же! Где она?
– Я… вы… н-напрасно ревнуете… ее ко мне…
– Кого?
Лавров сделал еще шажок. Доктор оцепенел, он будто прирос к месту. Ему нестерпимо хотелось убежать, скрыться, но он не мог. Между ним и спасительным подвальным окном находился человек – пациент, который появился здесь неспроста.
«Он считает меня психом, – догадался начальник охраны. – Все верно. Кто-то из нас двоих – псих. Он думает, что это я…»
– Кто она вам?
– Айгюль? – рискнул назвать имя Лавров. – Никто.
– Ну… что же вы… в таком случае…
– Что я здесь делаю? Охочусь за убийцей. Я почти поймал его.
Оленин дернул ворот пуловера, как будто ему стало душно, в его глазах мелькнула паника.
– Она… будто сквозь землю провалилась… – выдавил он.
– Полнолуние! – Лавров поднял указательный палец к сводчатому потолку, откуда свисал пустой патрон от лампочки. – Излюбленный час призраков!
– При… призраков?
Оленин попятился, но уперся в штабель прогнивших ящиков и чуть не упал. Его лицо исказила болезненная гримаса.
– Они появляются из-под земли… и туда же исчезают. Лариса Серкова тоже стала призраком. Может, она где-то здесь? Прячется под грудой мусора…
– Что вы… несете? Какое пол… полнолуние? Еще светло…
– Айгюль! – громко крикнул Лавров. – Вы живы? Отзовитесь!
Его голос подхватило подвальное эхо. Кроме шумного дыхания Оленина и капающей с потолка воды, не раздалось ни звука.
– М-между нами ничего не было, – нервно произнес доктор. – Ничего! Она пациентка… я врач. Она страдает навязчивыми фантазиями! Что она наговорила в-вам?
– Айгюль! – еще раз крикнул Лавров, не удостаивая его ответом. – Вы здесь?
Запах тлена раздражал его обоняние. С одной стороны, если доктор успел убить женщину, разложение начнется намного позже. С другой…
– Кажется, я понял. Убийца имеет привычку возвращаться на место преступления, – заявил он Оленину. – Пагубная привычка, господин эскулап!
– О чем вы?
– О Ларисе Серковой… помните такую? Красивая девочка, длинноногая, с пшеничными волосами…
– П-помню… но…
– Вы убили ее? Здесь? Впрочем, вряд ли. Она любила гулять по этим старым улицам, полным теней прошлого… вы подкрались сзади, задушили ее… и снесли тело в подвал… в этот подвал. Я прав?
– Вы… безумец! Сумасшедший…
Петербург, зима 1909 года– Не надо, чтобы он меня видел, – прошептал любовник, отворяя перед Эммой дверь в апартаменты, снимаемые Олениными. – Вы уж сами разбирайтесь, по-семейному…
Она, не слушая, кивнула и быстро прошла вперед, не раздеваясь, даже не снимая перчаток. В глубине комнат раздавались крики и всхлипы.
Графиня застыла как вкопанная, когда из кабинета мужа выскочила растрепанная, заплаканная Фрося – полуголая, в ярких шароварах с блестками, волоча по полу страусово перо, которое зацепилось за ее волосы.
– Ах ты… мерзавка… – выдохнула Эмма, оседая в кресло.
Придя в себя, она ринулась не к мужу, а в каморку горничной, где застала Фросю в слезах. Девушка рыдала, повалившись на свой топчан и прижимая руки к горлу. Завидев барыню, она взвыла, как иерихонская труба.
– Мерзавка! – повторила Эмма, наклоняясь над ней. – Дрянь! Вот как ты платишь за мою доброту!
– Я не хотела… он сам…
– Что за тряпки на тебе? Где взяла?
– Он… он дал… его сиятельство… граф…
– Будь ты проклята! – зарыдала хозяйка. – Будьте вы оба прокляты!
Она билась в истерике, выкрикивая проклятия в адрес неверного мужа и распутной девки, обвиняя их во всех грехах. Тогда как собственный грех жег ее огнем, заставляя корчиться в муках – нравственных и физических.
«Это они! – пульсировала в ее мозгу спасительная мысль. – Они виноваты в моем падении, в моем позоре! Это из-за нее Саша охладел ко мне и толкнул в объятия Самойловича. Они вываляли меня в грязи… ввергли в блуд… и теперь насмехаются надо мной…»
Слепая ярость застилала ей глаза. Вид растерзанной, опухшей от слез горничной больно ранил ее, напоминая об измене мужа. Пренебрегая супружеской постелью, тот не гнушался заигрывать с прислугой!
«На кого он меня променял?»
Эмма, не помня себя, кинулась к бесстыжей девке и принялась хлестать ее первым, что подвернулось под руку – поясом от халата.
– Я прибью тебя! Дрянь! Прибью!..
Фрося истошно завопила, закрываясь руками. На ее шее открылись багровые следы. Барыню взяла оторопь при их виде.
– Что с тобой?
– Я не хотела, – рыдала горничная, спрыгнув с топчана и ползая перед Эммой на коленях. – Это он… Он только попросил одежу примерить… штаны бесовские и тюрбан… Я не знала! Не знала…
– Чего ты не знала? – уже спокойнее спросила графиня, ощущая тяжесть внизу живота.
– Не знала, что он… набросится на меня… начнет рвать кофту и рычать… аки зверь…
– Рычать? – засомневалась Эмма.
Нарастающая боль в животе заставила ее со стоном опуститься на тот самый топчан, с которого вскочила Фрося. Ее маленькие темные соски на почти детской груди маячили прямо перед лицом хозяйки. Пятна на тонкой шее походили на следы от пальцев.
– Он… называл меня Иудой… – в голос ревела глупая девка. – Иуда, Иудушка! Он… будто с ума сошел… потребовал косу расплести…
– Ида? – догадалась графиня. – Не Иуда… Ида!
В ее уме всплыли слова любовника, который намекал на страсть Оленина к ненавистной Иде Рубинштейн. Ида! Ну, разумеется! Саша заставил служанку переодеться в маскарадные тряпки, чтобы та стала хоть чуточку похожа на развратную миллионершу, которая распалила его своими непристойными танцами… своим длинным и плоским голым телом…
