Мысли Эммы помутились от приступа боли в животе. Она закусила губу и терпела, чувствуя, как взмокли подмышки и на лице выступила испарина.
– …а потом давай меня душить, – сквозь боль доносились до нее жалобы горничной. – Схватил за шею… и давит, давит… еле я вырвалась…
«Он услышал мои шаги, испугался и отпустил ее, – холодно, как о ком-то постороннем, подумала Эмма. – Он помешался на этой Рубинштейн. Ишь, красавица выискалась! Тощая, будто доска, глазищи угольные, нос горбатый, рот до ушей. Увешается бриллиантами и мнит, что ей все позволено. Бедный Саша! Надо спасать его, спасать себя…»
– Ой, мамочки родные… – причитала Фрося, прикрывая свою наготу распущенными волосами. – Простите, барыня… Христа ради… Простите!
Она истово крестилась, словно перед воображаемыми образами, пунцовая от стыда и сознания своей вины. Соблазнил ее барин деньгами, заохотил, она и покусилась. Вверг ее в грех, супостат. Теперь ни денег, ни работы не будет. Выгонит ее барыня, да еще ославит на весь город. Ни в один приличный дом не возьмут.
Горничная подползла к Эмме и обхватила ее колени, прикрытые полами мокрого от снега пальто и атласной юбкой. Тело графини сотрясал озноб.
– Простите… Христа ради… – как заведенная повторяла девушка, не поднимая глаз. – Ради Христа…
– Было между вами… что-нибудь? – задыхаясь, спросила Эмма.
– Не было! Богом клянусь! Не было! Не успел он… вдруг перекосило его, душить меня начал…
– А-ааа-ааа! – закричала графиня, не в силах более сдерживаться, и повалилась на спину на застеленный лоскутным одеялом топчан. – А-а-а-аааа! А-аа-а…
Что-то мокрое и горячее потекло по ее ногам… и она лишилась чувств.
– Доктора надо… – пробормотала Фрося, отпрянув и судорожно крестясь. – Ой, мамочки… беда. Доктора…
Появился Оленин, бледный и решительный, оттолкнул служанку, наклонился над женой. Она дышала, но оставалась бесчувственной и не отвечала ему.
Началась обычная в таких случаях суета. Растолкали лакея, послали за доктором. Эмму с осторожностью перенесли в спальню. Раздели, уложили…
– Кровь… – испуганно сказала Фрося, оглядываясь на барина. – Столько крови-то откуда?
Она уже натянула свое обычное платье, фартук, заколола волосы на затылке.
– Иди в кухню, воды нагрей, – отрывисто приказал граф. – Да шевелись ты!
Как будто не зазывал он ее в кабинет, не сулил денег, не целовал, не шептал дурных слов… не душил… Зазря она пострадала, что ли?
– Чуть не придушили меня, барин… – прошептала она, зыркая на него исподлобья. – Вон, синяки оставили…
– Молчи, девка! – вызверился тот. – Не то хуже будет!
Однако несколько мятых ассигнаций перекочевали из кармана графа в кармашек ее накрахмаленного фартука.
Приехал доктор, расспрашивая на ходу удрученного мужа, проследовал к графине.
– Даст Бог, обойдется, – успокаивал он Оленина. – Воду нагрели? Вот и славно. Вам самому выпить не помешает… Прикажите водки подать… и чаю…
Дверь в спальню закрылась.
Доктор вышел через полчаса, довольный, и объявил, что у Эммы выкидыш, осложненный нервной горячкой, но кровотечение прекратилось, и к утру он надеется на улучшение.
Сели пить чай. Измученный граф не задумывался ни о выкидыше, ни о сроках беременности жены. Не до того было.
– Не горюйте вы так, – добродушно усмехался доктор. – Будут у вас еще детки! Супруга ваша вполне здорова… Ну, выкинула. С кем не бывает?
На следующий день Эмма, еще слабая и бледная, призвала к себе мужа и объявила, что застала их с Фросей… и что нет ему прощения. Оленин не отпирался. Глупо было бы отрицать очевидное.
– Ты хотел убить ее? – вскользь осведомилась графиня.
– Что за вздор? Нет, разумеется…
– Откуда у нее пятна на шее?
– Скажи лучше, откуда твоя беременность?
– Фрося должна держать язык за зубами. Я не хочу, чтобы по городу поползли слухи.
– Хорошо, я дам ей денег за молчание…
На том порешили замять скандал. Условием примирения Эмма поставила немедленный переезд в Москву. Подальше от Иды Рцбинштейн и прочих соблазнов Северной столицы. Оленин вынужден был согласиться. Тем более, что вскорости труппа Дягилева отправлялась во Францию. Значит, Ида тоже уедет…
Приступили к сборам. Тесть выделил солидную сумму на обустройство на новом месте. Эмма мечтала начать праведную жизнь, а для этого необходимо обновить все: мебель, посуду, выезд[16] и гардероб.
Оленин поделился горем с приятелем. Самойлович крутил ус, хохоча и подтрунивая над незадачливым повесой:
– Не повезло тебе, дружище… попался! Кто же изменяет жене в собственном доме с ее же служанкой? – Это ты меня подбил. Притащил вещи Иды… обрисовал перспективу…
– А ты и рад стараться, – ничуть не смутился отставной офицер. – Я шутил! Ты, брат, шуток не понимаешь. Может, стреляться со мной вздумал? Так давай… я не прочь.
Сверхъестественная меткость Самойловича, равно как и его наглое бесстрашие, были известны Оленину. Он не собирался испытывать судьбу.
– У тебя правая рука болит, – с напускной заботой возразил граф.
– Я левой не хуже стреляю. Ну, вызываешь меня?
– Нет. Я с друзьями не стреляюсь…
– Порядочный ты человек, Оленин! Ей-богу! Одного не пойму… чего ты на горничную набросился, удушить хотел? Боялся, она женке проболтается?
– Не трави душу, Самойлович… Сам не знаю, как это получилось. Вдруг увидел в ней, в девке той, Иду… загорелся, кровь в голову ударила…
– И не только в голову! – заливался смехом приятель.
– Ты прав… Я себя не помнил тогда. Опрокинул ее на спину, прямо в кабинете, будто сама Саломея передо мной, – начал одежду рвать… Дикость, брат! Наваждение! Целовал ее, руки заламывал, чтобы не сопротивлялась… и вдруг, – бах! – в один миг пелена с моих глаз упала. Вижу, подо мной Фрося, наша прислуга, а вовсе не Ида… тем более не Саломея. Обман! Подлог! Такая ярость меня обуяла – не поверишь, готов был зубами ее загрызть, подлюку этакую!
– Ты ж сам уговорил ее переодеться.
– В том-то и штука, – понурился граф. – Сам уговорил, а потом взглянул на нее в шароварах, с распущенными волосами… и проснулось во мне что-то темное, звериное. Всколыхнулось и поперло. Смотрю на Фросю, а вижу… Потом прозрел – нутро горит! Мочи нет терпеть! Мозги отказали, пальцы сами сомкнулись на горле плутовки. Слава Богу, жена внезапно вернулась, спасла меня от душегубства! Я ее шаги услышал, опомнился… Фрося вырвалась и убежала…
