Матвей отхлебнул из своей чашки, замер, проверяя напиток на вкус – ну и чутье!
– Боишься? – усмехнулась Астра. – Кажется, при некоторых королевских особах находились дегустаторы, которые пробовали пищу и вино на предмет наличия в них яда. Смотри! – Она выпила чай, показала ему пустую чашку. – Ты осторожен, как старый лис.
Тому стало неловко, и он последовал примеру гостьи.
Ничего не произошло. Они еще поболтали о разных пустяках. Астра принесла «венецианское» зеркало и показала полустертые загогулины на обратной стороне бронзовой рамы.
– Я кое-что обнаружила.
– Клеймо мастера? – из вежливости спросил Матвей.
У него начали слипаться глаза. Он едва смог разглядеть на потемневшей от времени бронзе знаки, похожие на буквы, – A L R U N A.
– Старинное название мандрагоры, – подавив зевок, объяснила Астра. – Происходит от слова «руна» и означает сокровенное, тайное. Руны – магические древние знаки… – Ее губы и язык онемели, плохо слушались. – Между прочим… плоды мандрагоры похожи на маленькие яблочки и пахнут… как яблоки…
«Чай… – возникло в меркнущем сознании Матвея. – У него был какой-то привкус и запах. Да… он показался мне… странным…»
– А ты… выпил и не заметил… – улыбалась Астра. Ее черные глаза опасно приблизились и горели, точно у кошки. – Волшебница Цирцея с зачарованного острова… готовила из мандрагоры колдовское снадобье… чтобы возбудить в людях непреодолимое влечение… и любовь… Знаешь, как еще называют это растение? Чертово яблоко… свеча дьявола…
Ее голос все отдалялся и отдалялся, пока не превратился в шепот, похожий на шорох падающих за окном хлопьев снега…
Шел мокрый снег. Дороги развезло так, что колеса тяжелой кареты проваливались в грязную кашу чуть ли не до половины. Окошки залепило белыми тающими хлопьями.
Путешественники остановились на постоялом дворе. Нужно было поменять лошадей…
В комнате с низким потолком было натоплено, пахло дровами и перебродившим медом. За большим столом ужинали двое мужчин, – выпивали, закусывали пирогами.
– Эй, Акулина, помоги барыне! – велел хозяин.
Белобрысая девка в синем сарафане кинулась снимать с молодой дамы верхнюю накидку, стряхивать с широкой юбки снег. Ее спутник, – судя по повадкам, вельможа, – устало опустился на скамью, подозвал хозяина.
– Нам бы передохнуть до утра. Чистая кровать имеется?
– Как же, – подобострастно осклабился бородатый мужик, стриженный в кружок. – Мигом соорудим. Пожалуйте за мной.
Он зажал в кулаке золотые монеты, сунутые постояльцем, и, оглядываясь, засеменил к маленькой грязной дверце в углу. За нею оказалась спаленка с печкой, слюдяным окошком и высокой кроватью с перинами и горой подушек.
– Клопов нет? – брезгливо поморщился вельможа, наклоняясь, чтобы войти.
– Акулина у нас чистеха! – заверил бородатый. – Не извольте беспокоиться!
Дама все время молчала, держа в руках какой-то сверток.
«Ребенок, что ли? – подумал хозяин. – Не похоже».
– Поди прочь, – заметил его любопытный взгляд вельможа. – Да не смей нас тревожить!
Мужика как ветром сдуло.
Приезжий тотчас проверил, запирается ли дверца изнутри, и озабоченно покачал головой. Увы, поспать не доведется.
Он зажег толстую, наполовину оплывшую свечу, поставил на полку под образами. В печке трещали поленья. Дама прилегла, закрыла глаза…
– Ложись, Яша, – прошептала она.
Ее губы малиной розовели на белом лице, завитые локоны рассыпались по подушке, по наволочке из простенького ситца в цветочек, мерно вздымалась затянутая корсажем грудь.
«Вот оно, счастье, – подумал вельможа. – Не в наградах, не в царской ласке да милости, не в славе мирской… а в этой красоте женской, в этой сладостной мимолетности, в этом тихом дыхании, слетающем с любимых губ. Только как его удержать? Как предаться ему без остатка, без сожалений и страха, без упреков и сетований? Слаб человек и тем умножает свои горести несчетно».
Невольно пришла на память другая, давняя поездка: тоже в ноябре, из домика царя Петра на Петербургской стороне через Неву в деревянную часовенку за Фонтанкой, где при неверном свете лампад государь тайно обвенчался со своей возлюбленной.
«Только мне выпала честь сопровождать тогда царя и Екатерину, присутствовать при сем обряде, – с тоской подумал вельможа. – Никогда более не видел я государя и государыню столь сияющими,
