Это было еще в октябре. На послание — вернее, мольбу о мире, — направленное президенту США, поступило несколько ответных нот: Вильсон потребовал освобождения захваченных территорий, прекращения подводной войны и, наконец, дал понять, что пребывание Вильгельма у власти помешает любым попыткам заключить мир.
Вызывая Шейдемана и Эберта на откровенный разговор, канцлер сказал:
— Вы видите, господа, с какой быстротой развиваются события. Можно ли в этих условиях спасти существующую форму правления в стране? Ваше мнение для меня чрезвычайно важно.
Шейдеман для начала ответил:
— Что наши взгляды предполагают в конечном счете демократическую республику, это вы, ваше высочество, знаете. Но подгонять историю мы не склонны.
Эберт стоял сумрачный, упершись ладонями в стол. Он не был сторонником откровенности везде и всегда. Но эти дни требовали более прямых и, стало быть, откровенных действий. Не пришел ли час заявить о себе в полный голос? Даже Шейдемана он в глубине души считал всего лишь временной и неполноценной заменой себе.
Уклончивость Шейдемана показалась ему на этот раз вредной. Уж если разговаривать, то напрямик — слишком острое положение сложилось. И он сказал:
— При том же образе мыслей, что и у моего коллеги, я ничего не имел бы против кайзера, не наделай он уймы глупостей. Он сделал все, чтобы подорвать престиж царствующего дома.
Как ему ни жаль, заметил принц Баденский, но это в общем так.
— Нужно подумать вот о чем, — продолжал Эберт. — Не подобрать ли кого-либо из его сыновей? Или даже внуков — с тем, чтобы до совершеннолетия назначить регента?
— Да? Вы полагаете? — произнес канцлер.
— На пороге глубоких демократических преобразований все обязаны помнить об опасности слева.
— Но стоит только снять ограничения, к которым народ приучен всем ходом истории, как страна впадет именно в крайности. И потом… — принц Баденский, этот изысканный немец, немного на английский манер, оглянулся, чтобы убедиться, что никого, кроме них, в кабинете нет, — присутствие в Берлине противника сейчас особенно вредно. Пускай по своей материальной мощи он не представляет опасности, но его коварство и искушенность меня немного страшат.
Шейдеман прикинулся непонимающим:
— Кого вы имеете в виду, ваше высочество?
— Представителей страны, с которой нам пришлось восстановить нормальные отношения.
— Гм, да… Это не лучшее, что мы имеем сейчас в Берлине.
— Красный флаг над их зданием провоцирует жителей самим своим видом и несомненно действует на некоторых возбуждающе.
Последовала пауза. Затем Шейдеман с какой-то блуждающей, рассеянной улыбкой заметил:
— Вообще-то избавиться от них можно было бы…
— Если есть такой способ, научите меня, прошу вас. Я в этих делах не особенно искушен.
Чуть-чуть снисходительно Шейдеман пояснил:
— В большой политике, когда решаются судьбы страны, способ, который я вижу, кажется мне вполне допустимым.
— Так подскажите его, вы очень меня обяжете. — Канцлер пригласил собеседников сесть — до этой минуты разговор велся как бы на ходу, в непринужденной манере — и сел сам.
Опустившись в кресло, Эберт настороженно обратился к Шейдеману:
— Что ты имеешь в виду, Филипп?
— Как тебе сказать… — Из вежливости он обратился к канцлеру. — Противник, о котором идет речь, в своем стремлении разложить немцев не остановится ни перед чем, это ясно. О возможных его каверзах речь шла не раз.
— Но нельзя ему отказать в искусности: ничего открытого, явного органам наблюдения установить пока не удалось.
— Иной раз приходится кое в чем помочь органам, — пояснил Шейдеман с едва уловимым оттенком превосходства. — Ускорить то, что само по себе потребует больше времени.
Эберт пытливо смотрел на коллегу: такая прямота в присутствии представителя династии, человека так называемой голубой крови, даже его озадачила. Впрочем, пускай: пускай Шейдеман немного себя замарает — это ему. Эберту, на руку.
— Я, кажется, понял тебя, Филипп.
— И я вас понимаю как будто, — заметил канцлер.
— Да тут, собственно, все очень просто и довольно обычно в механике управления.
Принц подумал с оттенком брезгливости, что этот социалист именно на него готов возложить столь неблаговидную роль. Но не время думать теперь о том, как делить ответственность.
— Надо будет посоветоваться со сведущими людьми… Во всяком случае, ваша поддержка в таком щекотливом вопросе для меня очень ценна.
Четвертого ноября на Силезском вокзале ящик, доставленный из Москвы в качестве дипломатической почты посольства, выскользнул из рук носильщиков и, упав на перрон, раскололся. Содержимое выпало, его пришлось собирать. И вот будто бы в ящике оказалось множество враждебных листовок, направленных против германской имперской системы.
Так был сфабрикован факт вмешательства большевистского государства в дела страны, заключившей с ним мир.
Статс-секретарь по иностранным делам пригласил к себе посла Москвы и строго объявил, что Германия ввиду такой явной вылазки Советов вынуждена принять самые срочные меры.
— Вскрывать дипломатическую почту власти имели право только в присутствии нашего представителя! — возразил посол.
— Когда содержимое рассыпалось, ветром стало относить листовки в разные стороны. Можно ли было ждать вашего представителя? Притом вам беспрерывно звонили, имеются официальные донесения.
— В посольстве у телефона бессменно дежурит сотрудник.
— Тем не менее никто не соблаговолил откликнуться на звонки.
— Это заставляет, господин статс-секретарь, усомниться в подлинности самого факта. Согласитесь, при вскрытии ящика в отсутствие нашего представителя могли иметь место случайности провокационного свойства.
Статс-секретарь сухо ответил, что это он полностью исключает.
— А так называемые листовки — можете вы предъявить их мне?
— Вот именно, господин посол!
Взглянув на них, посол без труда установил, что имеет дело с грубой фальшивкой.
— Топорная работа, господин статс-секретарь. Ничего подобного на нашей территории не могло быть напечатано. Доказать нетрудно.
— Тем не менее это так, и я вынужден заявить вам самый энергичный протест. Имперское правительство должно будет предпринять ответные меры.
— Ваш протест построен на очевидной провокации, я не могу его принять!
Но дело было сделано. Назавтра чуть свет к зданию посольства подъехало несколько машин; сотрудники были отвезены, против их воли, на вокзал и усажены в вагон, который должен был доставить их до советской границы.
Через два дня, выступая с докладом в Москве, В. И. Ленин вскрыл корни берлинской провокации: «Если Германия вытурила нашего посла из Германии, то она действовала, если не по прямому соглашению с англо-французской политикой, то желая им услужить, чтобы они были к ней великодушны. Мы, мол, тоже выполняем обязанности палача по отношению к большевикам, вашим врагам».
Такова была подоплека эпизода, идею которого подсказал Филипп Шейдеман.
Успех Носке в Киле поразил канцлера и показался ему многообещающим. Он еще больше уверовал в социал-демократов.
