деньги, но и телесные утехи, чего старый патриций, больше интересовавшийся своими научными исследованиями, чем прекрасным полом, ей уже дать не мог. Поэтому и смотрел на шашни супруги с молодыми аристократами сквозь пальцы. А с некоторыми из жениных ухажеров даже сошелся довольно близко. Как, например, с Квинтом Тинеем Руфом, которого ценил за острый ум и за ту почтительность, с какой молодой человек выслушивал нудные лекции консула об устройстве водопроводов или о хитростях военной стратегии и тактики.
Что юный Руф усвоил знания по поводу осады крепостей, можно было убедиться, проследив за его успехами как в карьере, так и в личной жизни.
Добряк Фронтин не преминул представить способного патриция недавно ставшему императором Марку Ульпию Нерве Траяну. Такой же провинциал, как и сам консул, Траян искал поддержки в кругах старой римской знати, а потому приветил юношу. Сначала по протекции старого служаки, а потом, увидев в нем способности к дипломатии, и сам стал продвигать его на этом поприще.
Особенно отличился молодой человек во время войны с даками.[44] Там Квинт Тиней был ранен, причем перевязали его бинтами, изготовленными по приказу Траяна из собственных одежд императора.
Отправленный на поправку в Рим, он зачастил в дом своего благодетеля. Интересная бледность, дополнявшая прекрасную и благородную наружность, героический ореол, окружавший юношу, привлекли к нему сердце истосковавшейся по настоящей любви Сервии Присциллы. Молодые люди стали любовниками. Причем постепенно Руф устранил всех остальных соперников и безраздельно занял место в сердце хозяйки дома Фронтина.
Рабыни, прислуживавшие в доме, частенько слышали, как днем, когда старенький авгур исполнял свои обязанности на Палатине, из покоев госпожи доносились её крики, похожие на рычание молодой тигрицы. Потом они стали примечать, что стан госпожи Присциллы как-то подозрительно округлился.
То же самое увидел и сам Секст Юлий и страшно обрадовался скорому рождению единственного наследника. Когда на свет появилась девочка, как и положено по закону, отец вынес ее на порог дома, поднял высоко на руках и показал всем, представляя городу Валерию Фронтину.
Понял ли благородный муж, кто истинный виновник прибавления его семьи, осталось неизвестным. По крайней мере когда после его смерти вскрыли завещание, то все свое имущество консул отписал Сервии Присцилле и ее ребенку. При этом особо оговорив, что желал бы, чтобы опекуном дитяти до совершеннолетия был его лучший друг Квинт Тиней Руф.
Никто не удивился, когда после положенного по закону траура двадцатидвухлетний патриций женился на двадцатисемилетней матроне и удочерил ее малолетнюю дочь Валерию, дав ей свое имя.
Шептали, правда, всякое. Кто говорил, что юноша позарился на богатое приданое вдовушки и то положение, которое занимала её фамилия при императорском дворе. Кто слышал, что брат невесты, легионер Марк Сервий, немного тронувшийся во время войны с даками, пообещал парню отрезать ему причинное место, если он не сочетается законным браком с его сестрицей.
Так это или иначе, однако Квинт и Присцилла прожили в счастливом браке почти десять лет.
Возможно, супружество их было столь безоблачным потому, что отца семейства подолгу не было дома. Неугомонный император Траян взял молодого дипломата с собой на Восток, где проводил активную завоевательную кампанию. Руф участвовал и в аннексии Набатейского царства, и в войне против Парфии. Когда же повелитель начал наступление на северо-западную Месопотамию, из Рима пришло печальное известие о тяжелой болезни Сервии Присциллы.
Успев еще проститься с супругой перед смертью и похоронив её со всеми почестями, молодой проконсул не смог расстаться с уже повзрослевшей дочерью, бросив девочку на попечение сплетниц- рабынь (дядя, дослужившийся до чина центуриона, тоже находился в это время на Востоке, в Каппадокии), и взял её с собой.
Заняв Вавилон, Селевкию и Мезенское царство, Траян дошел до Персидского залива. Здесь, в портовом городе Хараксе, увидев плывущий в Индию корабль, император воздал хвалу Александру Македонскому и воскликнул: «Если бы я был молодым, то вне сомнений отправился бы в Индию». Потом взглянул на свиту и, заметив среди прочих Квинта Тинея, сказал ему: «Ты молод, Руф. Так кому же, как не тебе, ехать в Индию!».
И, не долго думая, отправил патриция с посольством в Бактрию, дав ему для охраны центурию, командиром которой был Марк Сервий. Дядя настоял, чтобы племянницу взяли с собой. Во-первых, под присмотром будет, потому как не оставлять же невинную девицу среди диких варваров, а во-вторых, свет увидит, край Ойкумены, понимаешь ли. Отец не возражал.
Путешествие их продолжалось почти два года.
Много дивного увидела Валерия Руфина за это время.
Причудливые, не похожие ни на прочие города Востока, ни на тем более Рим, селения бактрийцев (или, как они сами себя называли, кушан). Их богато украшенные росписями и скульптурами (надо сказать, порой довольно неприличными) храмы, великолепные дворцы знати и царя. Чудные животные, среди которых самыми замечательными ей показались мудрые, хотя и неповоротливые великаны-слоны, а также вертлявые забияки-обезьяны. Странные многорукие, многоголовые и многоглазые кушанские боги…
И конечно, люди.
Бактрийцы поразили юную римлянку не только своим внешним видом, но и разнообразными познаниями. Их женщины и мужчины были красивы, пусть и не той красотой, каноны которой сложились в римском обществе. Высокие, темноволосые, с выразительными глазами. Наверное, чуть полноваты. Однако ж, только состоятельные. Бедняки были до безобразия худыми. Такой худобы у самого последнего римского раба не увидишь.
Зато какие штуки они могли вытворять!
Зажигательные танцы, где каждый жест что-то означал и вызывал прилив жгучего неосознанного желания.
А эти их йоги и факиры, умевшие изогнуться, словно завязывая свое тело в узел. Владевшие непостижимым искусством ходить босиком по горящим углям или битому стеклу и лежать на подстилке, утыканной острыми гвоздями. Заставлявшие жутких ядовитых змей плясать под свою дудку…
Вот и этот удивительный парень был, наверняка, из их породы.
Еще в первый раз взглянув на него, Валерия почувствовала какой-то непонятный толчок в груди. Словно обожгло сердце жарким пламенем.
Потом лечение отца. Было что-то странное в движениях и взгляде молодого человека. Римлянка готова была поклясться, что, когда он протянул руки к ране сенатора, из них выскочил сгусток пламени, прижегший рану и заставивший её почти моментально затянуться. А на лбу Романа, или это ей только почудилось, на пару неуловимых мгновений проступил… третий глаз. Точь-в-точь как у кушанских богов.
И затем, во время своего танца, он снова напомнил ей одного из необычных небожителей Бактрии. Того самого, которого изображали танцующим.
Ух, эта пляска!..
Валерия и представить не могла, как возбуждающе может действовать на женское естество вид танцующего обнаженного мужчины.
Ей не раз, как хозяйке дома, приходилось принимать участие в пиршествах, устраивавшихся отцом для гостей. Обилие голых тел не смущало её. Видела она и то, чем обычно завершались эти оргии, хотя Руф оберегал целомудрие дочери и отсылал её еще до того, как гости начинали терять человеческий облик, превращаясь от вина и разожженной им похоти в диких зверей. Но ни разу не испытывала она ничего подобного.
На миг потеряла способность здраво соображать и почти уже сорвалась с места, чтобы вцепиться в это сильное, несказанно красивое тело, будто вышедшее из-под резца искусного ваятеля. Что бы она стала делать с ним, Валерия не знала, но… тут пляска закончилась, и девушка застыла, так и не сделав рокового шага.
С того дня она не находила себе места. И только забота о здоровье отца отвлекала её от мыслей об удивительном варваре.
