два горели. В любую ночь кто-то не спит – готовится к экзаменам, укачивает ребенка, коротает время за книгой. Пожилых мучила старческая бессонница, молодых – весенняя.
Озноб, сотрясавший тело Глинского, сменялся приступами жара. Он потерял ощущение времени.
На восьмом этаже распахнулось окно, но «сыщик» этого не увидел, лишь услышал. Темные квадраты оконных проемов сливались со стенами, шел дождь… Что-то наверху с шумом вывалилось, пронеслось вниз и глухо ударилось об асфальт.
Глинский на ватных ногах подошел, не веря своим глазам. Перед ним, неестественно вывернув руку, лежало тело женщины, ее кровь расплывалась в дождевой луже.
– Господи… – прошептал он. – Господи!
В окнах восьмого этажа зажегся свет. Кто-то в халате и тапочках выбежал во двор, бросился к трупу. Глинский тенью метнулся в открытую дверь подъезда, вошел в лифт и поехал наверх. Он так и не понял, кто упал из окна и куда подевался человек в капюшоне. «Через полчаса здесь будут зеваки, милиционеры и врачи, – лихорадочно прикидывал он. – Я должен успеть все выяснить до того, как… как…»
Лифт остановился, оборвав его мысль, и Жорж оказался на лестничной площадке, куда выходили двери трех квартир. Одна из них оказалась приоткрытой. «Мне сюда», – сообразил он.
В тесной прихожей лицом вниз лежал человек в капюшоне, его поза недвусмысленно говорила о том, что он мертв. Рука трупа сжимала пистолет с навинченным на ствол глушителем, из которого, судя по всему, выстрелить ему не удалось. Неподалеку валялся второй пистолет. Глинский присел на корточки и, не прикасаясь, определил, что это «вальтер» военного времени, наверное, трофейный. В юности маленький Жора увлекался оружием и даже ходил в стрелковый клуб, но болезнь матери заставила его бросить тренировки.
Он встал, тщательно вытер ноги о красноватый коврик и обошел всю квартирку, состоящую из маленькой кухни, ванной и комнаты, которая выполняла функции спальни, гостиной и рабочего кабинета. Из открытого настежь окна сквозило, влажная чернота дышала холодом и брызгала дождевыми каплями. Вплотную к подоконнику приткнулось кресло на колесах.
Глинскому следовало торопиться: трудно будет объяснить заинтересованным лицам, как он здесь оказался, а главное, зачем. Он огляделся. По цвету обоев и штор, по разным характерным безделушкам было ясно, что здесь проживает… или проживала женщина. Вероятно, та, что лежала теперь внизу во дворе, под дождем. Женщина пользовалась инвалидным креслом, значит… Ладно, это потом.
Незваный гость подошел к столу, на котором стояли телефон, компьютер и лежали несколько толстых словарей. Кто их хозяйка? Переводчица? Редактор? Корректор? Какая разница?! К монитору прислонился внушительных размеров конверт, в который свободно помещались листы формата А-4. Надпись на нем поразила Глинского. Он опешил, с опаской протянул руку к конверту, свернул его вдвое и сунул в боковой карман мокрого пальто. Колебаться было некогда. Ему казалось, что кто-то невидимый сопровождает взглядом каждый его шаг, каждое движение.
Комната была пуста, по ней гулял ночной ветер, надувая шторы, и за действиями гостя могла следить… только женщина с портрета, стоявшего на серванте. Что-то знакомое было в ее лице, в линии бровей и щек, в разрезе глаз.
– Фу-ты! Тьфу, тьфу! – пробормотал молодой человек. – Это уже глюки. Наверное, температура поднялась из-за ранения…
Он вспомнил о простреленном плече, и оно отозвалось пульсирующей болью. Пора уходить! Глинский вышел в прихожую, наклонился над телом в мокрой одежде, осторожно приподнял голову трупа… Так он и думал!
– На сей раз тебе не повезло, – прошептал он. И добавил совсем уже бредовые слова: – Третий и четвертый!
Хорошо, что его никто не слышал.
Больше в этой квартире делать было нечего, и гость покинул опустевшее жилище, оставив дверь в том же положении, в котором он ее застал. Пусть разбираются те, кому положено. «Вызывать лифт рискованно», – прикинул Глинский и зашагал по лестнице вниз, пока шум не насторожил его. Затаившись, он прислушался. На первом этаже проснулись жильцы, кто-то громко предлагал кому-то выпить водки, кто-то требовал вызвать милицию.
Жорж выглянул в лестничное окно: у распростертого в луже тела стояли три человека. О трупе на восьмом этаже они, по-видимому, не подозревали. Как же мимо них проскользнуть? Чем дольше он тут стоит, тем больше вероятность быть застигнутым и впоследствии узнанным.
– Ерунда! – убеждал себя Глинский. – Меня здесь никто не знает. Люди в многоквартирных домах мало общаются, они не запоминают лица соседей. Поэтому не сумеют отличить случайного прохожего от жильца. И все-таки лучше перестраховаться.
Он спустился в подъезд, сбросил пальто, накинул его на голову, изображая импровизированную защиту от дождя, выбежал во двор и с возгласом: «Пойду встречу «Скорую», а то заблудится в переулках!» – проскочил мимо и нырнул в проходную арку. На него едва обратили внимание. Теперь, даже если эти люди и вспомнят мужчину в натянутом на голову темном пальто, то узнать его не смогут.
Переведя дух за квартал от места трагедии, Глинский замедлил шаг, свернул на другую улицу, потом опять свернул и, сочтя принятые им меры безопасности достаточными, поймал такси. Через полчаса он уже поднимался в лифте к себе домой, благословляя отсутствие в доме консьержа. Иногда лишние глаза и уши бывают ох как некстати.
После горячего душа он выпил две таблетки обезболивающего, сам сменил повязку, преодолевая дурноту, сжевал бутерброд с ветчиной, запил крепким кофе и улегся на свой любимый диван. Ноги гудели, плечо дергало, голова горела, он чувствовал себя разбитым, во всем теле разливалась отвратительная слабость. Жорж с наслаждением закрыл глаза и подумал, как нелегка, в сущности, работа частных детективов. Недаром их услуги столь дороги. Одна только беготня по улицам в любую погоду чего стоит! Не говоря уже о риске…
«Конверт! – вспыхнуло в его воспаленном уме. – Письмо! Где оно? Кажется, в кармане пальто… О, боже! Придется вставать, топать в ванную, рыться в груде мокрой одежды…»
Проклиная на чем свет стоит свою забывчивость, он поплелся за конвертом. Письмо слегка намокло, но только снаружи. Глинский вернулся к дивану, снова улегся и принялся вертеть конверт в руках, осматривая со всех сторон. Обычная бумага, обычный почерк, женский, разумеется. Неужели предсмертное послание?
