В древние времена капища Двуликой богини ставились на кромке леса, в окружении деревьев, на солнечных опушечках, но со времен княжения Лагоды, с начала вражды с волколюдами, к Лесу даже жрицы Двуликой приближаться не смели, а капища — перенесли: главное, то, где у идола зубы и ресницы были из чистого золота, — к реке, чуть не под самые стены Гелона, а мелкие — в низины тенистые, поросшие молодыми, непригодными для рубки деревцами. С тех пор деревца подросли и превратились в священные рощи Двуликой, но сам культ богини — как-то ослаб, а за тридцать лет правления Брана — и вовсе на нет сошел: не до того стало.
Два лица было у богини, грубо из темного дерева высеченных: одно — жуткое, оскаленное — Ледеей звалось, смертью, другое — большеглазое, улыбчивое — Живея, жизнь. Из-под камня у ног Живеи — тонкой струйкой чистый родничок, под камнем у ног Ледеи — пепел да песок. В жертву Живее приносили румяные яблоки и налитые колосья — символы расцвета, плодородия, жизни. Зола печная да вечнозеленые ветви сосен и елей были угодны Ледее — как символы бренности и вечности, символы ее власти. И нельзы было приносить дары Живее и о чем-то просить ее, не одарив прежде мрачную Ледею, ибо, как Смерть и Жизнь — неотделимые стороны бытия, так Ледея и Живея — две сущности одной Двуликой богини.
Выйдя из лагеря наемников, несколько времени простояла Оленя на дороге, роняя слезы в пыль. Ронан пообещал ей, что спасет дочку. Не верить ему, не надеяться на силу его меча и на твердость его слова Оленя просто не могла: очень хотелось верить, потому как не на кого больше было ей надеяться. Но в сердце лютовала боль: десять дней прошло, как исчезла Сладушка, а сколько еще пройдет, пока пойдут чужеземцы войной на Великий Лес! За такое время сколько раз уже нелюди успеют ее дочку сожрать, а не сожрут — так обратят в какое-нибудь чудовище, так, что даже она, мать родная, не сможет узнать свое дитя! Правда, чуткое сердце шептало Олене, что она дочку свою под любой личиной узнает, лишь бы жива была. А если всеж-таки сожрут?! При мысли об этом Оленя заливалась слезами и хотелось ей к реке побежать да в омут броситься, чтобы сразу со всей своей жизнью несчастной покончить! Удерживала ее лишь надежда на то, что Сладушку все же найдут, пусть даже в чужом страшном образе… И как же она тогда, без матушки?! Каково в сиротстве жить — это Оленя по себе хорошо знала и для дочери своей такой судьбы допустить не могла.
…А если не к реке, то куда ей идти теперь? Домой? К свекрови и золовушкам? Что ждет ее там, кроме попреков, тычков да насмешек? Сколь не груб был Клемень, а все ж — хоть какая-то защита! Тогда хотя бы в его присутствии мучить ее не осмеливались, хотя, как муж за порог, так всю волю себе давали… Но теперь?! Кто она?! Сиротина, вдова горькая! И дитя любимое не уберегла! Да и то: пока жила с ними Сладушка — все злобились да шпыняли, куска лишнего для нее жаль им было, а как с глаз долой — так сразу любима всеми стала! Что бабка, что тетки — все наперебой стремятся обвинить да обругать мать непутевую! Да только если бы искренно все это, от сердца — тогда бы ладно, но ведь не любят они Сладушку, никогда не любили и безразлична им ее судьба: жива ли она, умрет ли… Им лишь бы повод был Оленю помучить!
…А посему — незачем домой идти!
А если не домой, то куда? Куда до сих пор несла она все свои горести и жалобы, кого о милости просила, с кем радостью делилась, когда Сладушка родилась? К кому и до сих пор приходят молодые с любовными клятвами? К кому несут за благословением младенцев? Кому отдают щепотку пепла от погребального костра — чтобы путь в неведомое легок был?
К Двуликой!
В священных рощах — тишина, покой. Вода в священном источнике такая вкусная… Двуликая ни торопить, ни окрикать не будет — все выслушает, все поймет! А может, и выход подскажет, знак даст?
От ожидания встречи с Двуликой у Олени даже на душе посветлело как-то, горе словно бы отхлынуло, давая отдых наболевшему сердцу. Правда, главное капище Оленя не любила: жрицы там больно строгие, следят пристально, а золото на идоле так и сверкает: глаза слепнут, смотреть на него! И присутствия Двуликой там не чувствуется. И вода в роднике какая-то обычная, с железистым даже привкусом… А в малых капищах — славно, иные из них даже и без жриц обходятся, стоят себе одиноко!
Но до ближайшего даже из малых капищ — пол дня шагать! Едва ли засветло доберешься, а уж домой — разве что завтра, к полудню. Хотя — быть может, так и лучше будет? Ночь провести у ног Двуликой — бояться в капище даже ночью нечего, злые люди и дикие звери в священные рощи не забредают! А дома ее все равно никто не ждет.
Под одинокой сосной в поле набрала Оленя хвои и шишек — высоко до ветвей, не добраться, хоть и положено приносить хвою свежую! — ну, да простит ее Ледея… Недалеко от рощи с яблоньки-дичка натрясла полный подол яблок.
В рощу вошла — сначала Ледее поклонилась, шишки да хвою на камень положила, снова поклонилась, коснувшись лбом земли. Но долго в оскаленный лик смотреть не стала: рано еще Сладушку поручать заботам Смерти! К Живее шла Оленя, с Живеей говорить хотела! Высыпала яблочки на камень, два самых румяных — вложила в широко раскрытые глаза идола, чтобы яснее видела ее матушка-Живея. Отпила воды у родника, умылась… И заплакала.
Старики говорят, что к каждому младенцу новорожденному, стоит в первый раз ему голосок подать, подплывают невидимками Доля Сладкая в золоченой лодочке и Доля Горькая в дырявом корыте. Подплывут, посмотрят на младенца, одарят: кто чем горазд. А вот дальше… Может Доля Сладкая с ним на всю жизнь остаться, и тогда Доля Горькая и подступиться не смеет. Может Доля Сладкая покинуть на время своего подопечного — и тогда Доля Горькая спешит воспользоваться своим мигом, жизнь человеку испортить, пока Доля Сладкая не вернулась и всю ее порчу не свела на нет! Но бывают такие несчастливцы, кого Доля Сладкая сразу после рождения покидает навсегда… И тогда уж Доля Горькая над ними от души куражится!
На Оленю Доля Сладкая взглянула мельком да коснулась слегка: красотой одарила — и в тот же миг навсегда позабыла! Матушка с батюшкой бедно жили в низкой землянке, разделенной на две клетушки: в клетушке побольше — корова стояла, в клетушке поменьше — хозяева с дочерью… Все детство Оленя в одной рваной рубашенке по земляному полу проползала, ели кашу да толченку, месяцами хлеба не видели, а все ж — любая бедность лучше, чем сиротство!
Осиротела Оленя четырех годков отроду, когда прошла по их краю Черная Хворь. Ни людей, ни скотину не щадила болезнь, умерли батюшка с матушкой, коровушка пала, и сама Оленя долго хворала, но отчего-то выжила, хоть и не на радость… Хорошо, еще кто-то в селе уцелел, позаботились о ней, несмышленой, к родне — к брату матушкиному — в чужое село отвезли!
Дядя Поплеша и тетя Одарка приняли ее без особой радости — кому ж лишний рот в радость? — но все же приняли. А уж как Оленя их любила, как благодарна была, как старалась для них — чтобы не просто веленое исполнить, но заранее все их желания угадать! И дочку их, Маршу, как родную сестрицу чтила и нежила. Каждый кусок, в том доме съеденный, каждую тряпку сношенную отрабатывать приходилось, но Олене и это в радость было: работы она не гнушалась, на здоровье тоже жаловаться не приходилось… Так годы шли, Оленя с Маршей заневестились, их уж и в хоровод принимать начали, и парни стали на них заглядываться, венки дарить.
Соперничества между девушками особого не было: поровну доставалось им и внимания, и венков, и песен под окошком, благо парни те за разным охотились, каждый выбор свой по своей мечте определял.
Марша белоручкой выросла, но Поплеша с Одаркой для единственной дочери приданое богатое скопили, а поскольку не было сынов у них, то не на сторону собирались Маршу отдавать, а сами в своем печище зятя принять готовились.
Оленя бесприданницей была, но столь умела и трудолюбива — с такой женой лет за пять на пустом месте крепкое хозяйство поставить можно!
Некрасива была Марша: мала, черна, большерота, как галчонок, но при том — взгляд дерзкий, нрав веселый, речь бойкая, с такой женой вовек не соскучишься, не закиснешь, а уж песню заведет — сердце радуется!
Оленя хороша была на диво… Нежна, величава — будто лебедь белая! Личико — розан свежий, росой умытый! Коса — живое золото: толщиной — в руку, а длиной — чуть не до пят! Нравом — кроткая, сердцем — отзывчивая, лишнего слова поперек не скажет…
Не было между девушками соперничества, пока к старосте племянник из города не приехал, Искоркой
