Барыня начала уже резать рыбу большим позолоченным ножом. На блюдо потек ароматный густой сок. Она положила нож на блюдо и с мученическим, обреченным видом подняла глаза на кухарку.
– Ты хочешь меня вывести из терпения, Порфирьевна! Говори же, что дальше!
– А дальше, – Порфирьевна сложила руки и спрятала их под фартук. Она всегда так делала, когда волновалась. – Побегла я за Макаркой, садовником. Он как раз кусты обкапывал, прямиком под окнами, за домом. Идем, говорю, со мною, злодея ловить. Он лопату взял, и пошли мы. Я свечу толстую прихватила, чтоб, значит, при свете Степку быстрее уличить. Открываю дверь, спускаемся. Все вокруг обыскали – нет никого. Так мне отчего-то жутко стало… Аж волосы на голове все дыбом поднялись. Гляжу – Макарка-то побелел весь, и зубы у него застучали. Вдруг он, ни слова не говоря, бросился вверх по лестнице, – и был таков. Ну, а я закрыла все, и ушла. Иду за дом, Макаркину лопату несу: он ее с перепугу в кладовке бросил. А навстречу мне Степан. Наше вам, Порфирьевна, – говорит, – с кисточкой! Это он так непотребно здоровается. Научился у господ, что с молодым барином Николаем Алексеевичем якшаются. У меня прямо язык присох, силюсь сказать ему, чего он заслуживает, да не могу никак рта раскрыть.
– Ты бы спросила у него, он это в кладовке был, или не он.
– Дак ведь если то он был, окаянный, – никак выйти ему из подвала невозможно было. Я ведь его там закрыла. Нечистая сила попутала! – Порфирьевна закатила глаза и истово перекрестилась. – Я его все же пытать стала, что, мол, в кладовке делал? А он ржет, как жеребец, прости Господи! Тьфу! Нигде я, говорит, не был, ни в какой такой кладовке. Я с барином в кабак ездил, за водкой. Мы там блинов, огурчиков солененьких заказывали, селедочки. Хорошо посидели. А ты чего тут шастаешь, как баба Яга? Представляете? Это он мне! Нехристь окаянный!
Тут Порфирьевна принялась ругаться и честить по-всякому этого Степана. Барыня все это терпеливо выслушивала, а сама как будто все о чем-то думала. Потом спрашивает:
– Это все, что ты видела?
– Все, барыня. Нечистый попутал, право слово. Я сегодня, перед тем, как в кладовку за продуктами идти, «Отче наш» три раза прочитала, перекрестилась, и… все равно мне там боязно было.
– Чего ж ты боялась? – Елизавета Андреевна продолжала думать о своем, расспрашивая кухарку скорее для виду, чем вникая в ее пространные объяснения.
– Дак… кто ж его знает? Нечистая сила…
– Что ты заладила, «нечистая сила» да «нечистая сила»?! Ты хоть знаешь, что это такое? – не на шутку рассердилась барыня.
Порфирьевна не нашлась, что сказать на это и только хлопала глазами.
– А горничные эти бестолковые что говорят? Ведь они, в людской, поди, всем уши прогудели про привидения.
Елизавета Андреевна смягчилась. Кухарку она любила, а особенно любила ее стряпню. Таких обедов и ужинов ей ни у кого отведывать не приходилось, и гости всегда кушанья хвалили. Она не хотела обижать старуху, и голос повысила только оттого, что сильно разволновалась и не понимала, что происходит.
Порфирьевна рассказала, что «вертихвостки» ночью часто готовят грелки или лекарства для барина, носят наверх по черной лестнице. И несколько раз натыкались там на кого-то, в темноте невидимого.
– Так может, это Николай в потемках бродит? Неспокойный он стал нынче. – Барыня тяжело вздохнула.
– Нет, матушка. Они говорят, что как будто в монашеском одеянии кто-то, и капюшон на лицо надвинут низко. И что будто ледяной холод все тело сковывает, так что ни пикнуть, ни с места стронуться. Ту, что помоложе, Марьяшку, я сама валерианой отпаивала. Ворвалась она на кухню, глаза бешеные, сама белая, как стенка, так и повалилась замертво на топчан. Еле я ее в себя привела. Зубами-то так и стучала по стакану, когда пила. И слова не могла вымолвить, заикалась от страха. Она тогда мне про монаха-то и поведала.
– Что ж, это и в самом деле монах?
– Ну, монах, не монах, кто его знает? Нехорошо что-то.
– Что нехорошо?
Порфирьевна поджала губы и промолчала. Всем своим видом она выражала благородное негодование. Она чувствовала, что неладное что-то происходит в доме, но не могла выразить это словами. Господа гораздо умнее ее и образованнее, пусть они и разбираются.
– Ладно, ступай. – Елизавета Андреевна махнула рукою, отпуская кухарку, и обратилась ко мне. – Давай, Марго, есть рыбу, а то совсем остынет.
Ужин продолжался в молчании. Барыня все о чем-то размышляла. Я тоже глубоко задумалась. Все события, происходящие в последнее время, мне очень не нравились. А теперь еще история с привидениями! Раньше я никогда не приняла бы всерьез подобных вещей. Но в этот вечер мне показалось, что за всем этим кроется что-то страшное, существующее не только в воображении горничных или Порфирьевны. Что- то неизвестное и опасное.
Пожалуй, я слишком увлеклась описанием нашей жизни. На этом пора закончить. Как мне хочется поболтать с тобой, дорогая Полина! Может быть, тогда мне стало бы легче.
Любящая тебя, Марго.
Дорогая Полина, надо ли говорить, как я скучаю по тебе! Как мне тебя не хватает!
Как много мне надо тебе рассказать… Не буду отвлекаться и начну сразу же с главного. Барин выздоравливает, но очень медленно. Доктор теперь приезжает только раз в неделю. Знаешь, я так думаю, что хозяину повезло – да-да, не удивляйся. Он не двигается и плохо слышит, благодаря чему все происходящее его как бы не касается. Ужасные события проходят мимо его сознания. И это благо, иначе все усилия докторов оказались бы тщетны.
Впрочем, пора сообщить тебе, что я имею в виду.
Итак, в прошлом письме я поведала тебе о привидениях, якобы появившихся в нашем доме. Не знаю,
