прежних попоек не было. Завтракали мы с барыней почти всегда вдвоем, потому что вставали раньше всех. Детям накрывали стол в детской, а Николай пил кофе у себя в комнате, когда выспится, или когда ему в голову взбредет.
Порфирьевна печет превосходные бисквиты по французскому рецепту, а уж ее вишневый пирог со взбитыми сливками не поддается описанию! Барыня Елизавета Андреевна очень любит сладкое, и выпивает по три чашки кофе. И мы подолгу сидим за столом и беседуем.
В один из дней мы так сидели с ней у жарко натопленной печки. Барыня хворает, мерзнет. А тут еще непогода разыгралась. Да и то – дело движется к осени. На деревьях уже желтый лист появляется, дожди зарядили. В доме сырость. Вот барыня и велела в гостиной, детской и спальнях затопить печи. Сразу стало тепло, уютно, запахло дровами.
– Елизавета Андреевна, матушка, пирожков отведать извольте! – Порфирьевна вошла, неся большое серебряное блюдо, полное румяных дымящихся пирожков с повидлом и яблоками, поставила его на небольшой столик у дивана.
– Вели нам чаю горячего, – сказала барыня, – пусть Марьяша самовар поставит. Да завари с мятой. А где Николаша? Спроси его, может он тоже покушает?
– Николай Алексеевич с утра встали и в кладовку изволили спуститься. С тех пор все там.
– В кладовку? – барыня несказанно удивилась. – Да зачем же это? Что ему там делать?
– Мне сие неведомо. Только он там что-то передвигает… Ящики с вином зачем-то от стены отсунул. А у меня там мешки с мукой. Мне тесто ставить – а к муке не подступишься. Я ему говорю, с какой стати все это? Он на меня как закричит! Не твое, мол, дело, старая. Убирайся прочь, не мешай! А у самого глаза безумные…
С тех пор Николай словно помешался. Днями и ночами пропадал в подвале. Степан вначале помогал ему, а потом… В общем, в подземелье он спускаться отказался наотрез, а караулил снаружи, за дверью. Привалится к двери спиной, и сидит, ждет, пока барин выйдет. Однажды я застала Степана на кухне – он забирал поднос с едой для молодого барина.
– Степан, – обратилась я к нему, – а что твой хозяин делает в подвале?
– Да свихнулся он, госпожа Марго! – Степан махнул рукой с досады. – Решил отыскать сокровища боярина Темного, чтоб, значит, с долгами расплатиться. Ну, прямо как помешанный стал! То по полу ползает, то стены простукивает. А сколько свеч перевел, не приведи Господь! И спать стал беспокойно. Я уж думал, он там намается, на три-то часа ляжет, уснет без памяти, а он… кричит, вскакивает, рвется куда-то, весь в поту. Никак, его дьявол попутал!
Степан перекрестился и продолжал.
– Я-то ему подсоблял сначала. А потом… страх меня взял. В подвале темно. Свеча хоть и горит, но углы все равно во мраке, хоть глаз коли. И вот раз в темноте кто-то будто прошел мимо меня и так жутко вздохнул… может, это мне померещилось со страху-то, а только волос у меня даже сейчас дыбом, когда я вам только это рассказываю. И кошмары стали по ночам сниться, то виселица с веревкой, то огонь красный сжигает, а то… мертвецы.
Степан оглянулся вокруг, положил руку на свой нательный крестик, наклонился ко мне и прошептал:
– Не кончится это добром, барышня, вот увидите. Уж я завсегда беду чую! Барин как желают, а я больше в проклятое подземелье ни ногой. Хоть режьте! Нечистое место! – он снова нервно оглянулся. – Мне давеча нищий старик, что милостыню просил, поведал… будто еще его прадед тут ямы копал с мужиками. Тоже золото да каменья искали. А ночью гроза – и изба у них сгорела, все добро пропало. Так и пошли по миру. Нечистое место…
Разговор со Степаном произвел на меня удручающее впечатление. Ночью я долго не могла уснуть, слушала, как гудит ветер, шумит ливень в саду…Непонятная тоска прокралась в мое сердце.
Утром – переполох, гвалт, беготня. Что за оказия? Я наспех оделась, спустилась вниз. В гостиной барыня допрашивала Степана.
– Как ты, негодяй, мог барина одного ночью оставить?!
– Я его не оставлял. Я под дверью сидел, никуда не отходил. А вниз я больше не пойду, хоть убейте! Нехорошо там. Я и барину говорил, что не надобно… А он только бранился.
– Так ты не отходил от двери? – Елизавета Андреевна была вне себя от беспокойства, лицо покрылось красными пятнами, в руках она судорожно комкала кружевной платочек. Глаза ее были сухи и лихорадочно блестели.
– Нет, вот вам крест! – Степан крестился и божился, что неотлучно находился при барине, только за дверью. – А утром вижу, уж Марьяшка с самоваром бежит в дом-то. Хотел барина кликнуть, а тут Порфирьевна ковыляет, ветчины, говорит, надобно к завтраку отрезать, барыня велели. Ну, я ей и поручил, чтоб она, значит, Николаю Алексеевичу доложила, что день белый уже, пора выходить.
– Идол бестолковый! – возмутилась Порфирьевна, которая стояла тут же, призванная барыней для разбора дела. – Поручение он мне дал, черт вихрастый! Вот наказанье с голытьбой этой! Два слова еле свяжет, а туда же! Ты как смел барина одного оставить?
– Погоди, Порфирьевна, – вмешалась Елизавета Андреевна. – Ты спускалась за ветчиной?
– А как же, матушка! Вестимо, спускалась, ведь мне завтрак подавать надобно было. Только молодого барина там не оказалось. Свечные огарки повсюду, темнотища. Я-то свою свечу запалила, гляжу – перевернуто все вверх ногами, переставлено… а барина нет. Я звать, кричать!.. Никто не отзывается. Я черта этого окаянного, Степку, кликать стала. А он нипочем спускаться не хочет. Уперся, аки баран. Пришлось мне ему сказать, чтобы Макарку отыскал.
– Что ж, явился Макарка?
– Явился. Мы с ним все обыскали. Никого… только у самой стены – золотой портсигар барина. Вот этот самый.
Кухарка показала на лежащий на столе портсигар, подаренный Николаю Мишелем. Он этой вещью очень дорожил. А после смерти брата и вовсе не расставался, носил всегда при себе. Немыслимое дело, чтобы он бросил портсигар на полу в подвале. Правда, он мог вывалиться из кармана… Все молча смотрели
