чужеродных (да еще и с гораздо более высокой, чем в Сибири, плотностью аборигенного населения[88]) Средней Азии и Кавказа.
Конечно, это соображение не призвано элиминировать множество иных факторов и обстоятельств русской экспансии. Реализация архетипа русского пространства зависела от культурно-истрического контекста. Даже Сибирь, считающаяся залогом русского могущества и синонимом нашей необъятности, вплоть до XIX в. воспринималась не как собственно Россия, а как ее азиатская колония. Окончательное превращение Сибири в часть России
Я лишь хочу подчеркнуть, что любые «объективные факторы» - экономика, институциональная структура, демографическая динамика, безземелье, уровень технологий - результируются в человеческих поступках, поведении людей в истории
Архетипы можно сравнить с осью, на которой вращается колесо истории: ось остается неподвижной, хотя колесо каждый раз оказывается в новом состоянии; но именно неподвижность оси обеспечивает движение колеса.
К слову, не только русские ощущали внутреннюю связь территории и ландшафта. Близким примером могут служить французы: хотя их колонизация Алжира носила массовый характер, а по историческим срокам совпадала с освоением русскими Средней Азии, они так и не стали считать Алжир частью Франции. А вот Эльзас и Лотарингия в массовом сознании всегда оставались французскими[89].
Продолжая поиск русских архетипов, отмечу, что в разнообразных интерпретациях и концепциях русской истории существует, пожалуй, единственный пункт всеобщего согласия, широкого научного консенсуса: признание исключительной роли государства (с максимально широким диапазоном оценок этой роли) в русской истории и отечественном бытии. Это значение настолько велико, бесспорно и исторически устойчиво, что известный политический психолог Елена Шестопал назвала отечественное общество «государство-центрическим» и заключила: «Государство и государственная власть нам (русским. –
Сразу надо пояснить, что имеется в виду не набивший оскомину стереотип о «врожденном» государственничестве русских, а захваченность, тематизированность отечественного сознания государством вообще - в его как положительных, так отрицательных коннотациях. В этом смысле государственноцентрическим оказывается даже знаменитый «бессмысленный и беспощадный» русский бунт, ведь он направлен против государства! Нельзя не согласиться с тем, что только прирожденные государственники способны предстать в облике государствоборцев[91].
Русское народное государственничество и столь же народное антигосударственничество (массовый анархизм) выступают двумя полюсами, напряжение между которыми составляет нерв отечественной истории. Даже беглый взгляд без труда обнаружит, что тема «государства», «власти» находилась (и продолжает находиться) в постоянном фокусе интеллектуальных дискуссий, культурной и идеологической жизни России.
Поскольку государство как институт носит универсальный характер, то говорить о нем как русском этническом архетипе было бы, по меньшей мере, странно. Более точным будет утверждение, что этническую специфику русского народа составляет проявленный с особой четкостью и полнотой общечеловеческий архетип власти, реализацией которого как раз и является государство. Власть будто разлита в русском коллективном бессознательном.
Конечно, и у других народов есть инстинкт власти, ведь он носит общечеловеческий характер, но у русских он оказался сильнее - по крайней мере, чем у их соседей. «Если у народа не действует государственный инстинкт, то ни при каких географических, климатических и прочих условиях, этот народ государства не создаст. Если народ обладает государственным инстинктом, то государство будет создано вопреки географии, вопреки климату и, если хотите, то даже и вопреки истории. Так было создано русское государство»[92]. В одной этой фразе трезвомыслящего дилетанта больше теоретической глубины, чем в сотнях книг академической историографии.
Принципиальная возможность формирования гегемонистской державы северной Евразии крылась в самой русской психе, а внешние факторы лишь способствовали (или препятствовали) актуализации внутреннего потенциала. Леонид Милов доказательно продемонстрировал, что специфический характер русской власти оформился задолго до монгольского вторжения, которое лишь обострило, проявило в гипертрофированном виде некоторые из
О гипертрофированном властном (государственническом) инстинкте русского народа по делу и без дела, с одобрением или порицанием не упоминал, пожалуй, только ленивый. Андрей Фурсов в «Колоколах истории» (М., 1993) проникновенно и точно описал, как коммунистическая власть интуитивно использовала властный инстинкт (этнический архетип в моем толковании) русского народа для политической социализации и укрепления самое себя: расплодившееся в стране Советов великое множество начальников и начальничков всех рангов – от ЖЭКа до союзной бюрократии – сублимировало внутреннюю фундаментальную потребность русского человека, стабилизируя тем самым социальную конструкцию, воздвигнутую коммунистами.
Можно небезосновательно иронизировать по поводу того, что в Москве 1920 года – не самого легкого для коммунистического правления года - из 1 млн. оставшихся в городе жителей почти четверть (231 тыс. человек) состояла на государственной службе![94] Но в этом и проявилась глубинная, интуитивная мудрость нового режима: дав городскому маргиналу вкусить от таинства власти, она обеспечила его лояльность в критический для себя период. Не мог же «привластный» (очень меткое словцо Фурсова) человек выступать против собственной воплощенной мечты, пусть даже воплощение ее было убогоньким.
Россия - подлинно «властецентричный» мир, и смена систем и исторических эпох нисколько не меняет и не способна изменить доминантной психологической ориентации русского человека: любой посетитель любого «присутственного места» посткоммунистической России может саги слагать о глубоком упоении, подлинном пароксизме наслаждения властью, испытываемом мельчайшим начальником в присутствии просителя.
Но отношениями господства/подчинения густо пропитан мир и за формальными рамками бюрократии - отечественная повседневность. Обратите внимание: если в сети повседневных, обыденных коммуникаций вы оказываетесь или выглядите хоть в чем-то, хоть на миг уязвимым или зависимым, вам непременно, в девяти случаях из десяти дадут это почувствовать – вербально или невербально. Это отражает превалирующий в России стиль общения и коммуникаций, парадоксально переплетающий униженность, подобострастие, с одной стороны, и грубость, разнузданное хамство – с другой.
Не Левиафан отечественной бюрократии породил знакомое всем нам самоупоение и садизм – грубо откровенный или изысканно рафинированный - власти, ее пренебрежение подвластным людом, а подсознательная, мощная, непреодолимая тяга русских людей к власти, к господству породила отечественный бюрократический этос. Этот тот яркий случай, когда институт воплощает дух и повседневное умонастроение общества.
В психологической перспективе постоянное и упорное противостояние русского народа власти выглядит парадоксальным бунтом против самого себя, желанием побороть непреодолимую внутреннюю жажду властвования. Но от себя не убежишь: каждый раз после кровавых судорог восстанавливалась та же самая русская власть, пусть стилизованная на новый лад. Как в советском анекдоте: сколько ни пытался рабочий собрать для жены швейную машину из вынесенных с завода швейных машин деталей, всякий раз у него получался пулемет.
Если верна максима о наших недостатках как продолжении наших достоинств, то у русского инстинкта
