при всем желании не запишешь в предтечи Николая Ежова и Лаврентия Берии, но если говорить серьезно, то великая русская культура имперской России изо всех сил пропагандировала и вкладывала в головы массы манихейскую картину мира, где народу - воплощению всех достоинств – противостояла отчужденная от него, демонизированная элита. Что же удивительного, что народ принял эту схему как руководство к действию? Народолюбы и душеведы собственными перьями вырыли себе расстрельные рвы.
Может показаться, что автор этих строк солидаризуется с теоретической позицией, обнаруживающей системообразующую черту российской цивилизации в ее перманентном расколе, давлении низовой, массовой архаики на высокую культуру и цивилизованные формы жизни[150]. Однако моя позиция радикально иная: фиксируя раскол власти и общества, имперского государства и русского народа, я не склонен его абсолютизировать. У русской истории была и другая сторона. За расколом обнаруживается глубинное единство той же власти и того же народа, их конструктивное и успешное взаимодействие. В этом-то и состояла диалектика русской истории - в странном, внешне нерациональном сочетании раскола и взаимодействия. Россия вибрировала от социального и политического напряжения между двумя этими полюсами, но ее не только не разорвало, а, наоборот, она поступательно и успешно развивалась в течение сотен лет. Между тем как (повторю еще раз эту мысль) отстранено абстрактный взгляд на отечественную историю однозначно свидетельствует: по всем объективным условиям наша страна не имела шансов стать одним из ведущих государств современного ей мира, ее вообще не должно было возникнуть. И если она состоялась и оставалась, вплоть до последнего времени, успешной страной, значит, этому существует рациональное объяснение - но кроющееся не вовне, не во внешних обстоятельствах, а нутри нас, русских.
Удерживала корабль «Россия» на плаву объединяющая русских бессознательная этническая связь, архетип власти, государства. Глубинная связь народа и государства сохранялась даже в острейших антагонизмах: выступление против актуального государства всегда шло с позиции – эксплицитной или имплицитной - идеального
Как, в таком случае, объяснить периодически случавшиеся в отечественной истории колоссальные срывы, ставившие под вопрос само существование России? И главный из срывов имперской России – начала XX в.?
Следуя максиме о недостатках как продолжении достоинств, в самих себе, а не в чьих-то кознях и заговорах должно искать корни собственных бед и поражений. В моей теоретической модели фундаментальной причиной бифуркации начала XX в. послужило не социальное и политическое напряжение - современная историография, в общем, не склонна считать этот фактор решающим для крутого изменения исторической траектории страны - а социокультурное, экзистенциальное и этническое отчуждение между верхами и низами общества, обрушившее их бессознательное взаимодействие и придавшее объективно не столь уж серьезным конфликтам неразрешимый характер.
Революционная динамика начала XX в. фактически была
Русский этнический бунт возглавила одна из наиболее вестернизированных по своей номинальной доктрине политических партий - большевистская, для которой любая национальная проблематика была третьестепенна по отношению к социальной, члены которой гордились своим интернационализмом, и доля нерусских в руководстве которой была одной из самых больших среди других общероссийских политических партий. Однако то была лишь внешняя сторона. В действительности именно большевики оказались наиболее созвучны – причем в значительной мере непроизвольно, спонтанно, а не вследствие сознательного и целенаправленного подстраивания – глубинной, внутренней музыке русского духа.
Во-первых, большевизм был результатом интеграции на русской почве рафинированного западного марксизма с автохтонной народнической традицией, вследствие чего возник новаторский синтез - «марксистский по начальному импульсу, но позаимствовавший у народников идею о революционности крестьянства, о руководящей роли небольшой группы интеллигентов и о “перепрыгивании” буржуазной стадии исторического развития для перехода непосредственно к социалистической революции… разумно считать большевизм той формой революционного социализма, которая лучше всего приспособлена к российским условиям…»[152]. Большевизм был адаптирован к отечественной почве несравненно лучше любой другой заимствованной идеологии (например, кадетского либерализма).
Во-вторых, составлявшая мифологическое ядро марксизма мессианская идея избранничества пролетариата удачно корреспондировала с мощным и влиятельным религиозно-культурным мифом русского избранничества, русского мессианизма. Общая мифологическая матрица позволяла без труда транслировать марксистскую доктрину в толщу русского народа. Тем более что у него имелась собственная версия мессианского мифа - «Святая Русь», отличная от мессианизма верхов. В общем, социалистический мессианизм соединился с народным мессианизмом.
Хотя мифы мессианского избранничества исторически существовали у многих народов, порою (например, среди религиозных евреев и многочисленных фундаменталистских протестантских сект США) сохраняя силу и по сей день, русский случай начала XX в. выделяется тем, что обладавший огромной энергией, еще не выродившийся низовой, стихийный мессианизм русского народа срезонировал с кабинетными идеологическими формулами. Этот резонанс, в подлинном смысле слова разрушивший старый мир, можно было бы счесть всего лишь историческим совпадением, уникальной констелляцией обстоятельств (такое уж оно, русское счастье), но имелась еще одна причина гармоничного созвучия большевизма русскому духу.
В-третьих, аутентичная марксистская идея разрушения старого государства и вообще отрицания института государства, его замены самоуправлением трудящихся слишком удачно совпадала с радикальной русской крестьянской утопией «мужицкого царства». Уже двух таких совпадений было бы достаточно для вывода: тенденция, однако… Но эта тенденция массового сознания еще и выражала русский этнической архетип – тематизированность русской ментальности властью, государством, который большевики исключительно умело и эффективно, хотя, скорее, бессознательно и спонтанно, чем осознанно и целенаправленно, использовали сначала для разрушения «до основанья» старой власти, а «затем» для строительства новой – несравненно более сильной, чем разрушенная.
Большевики смогли оседлать «качели» русской истории – движение от покорности и обожествления государства к разрушительному беспощадному антигосударственному бунту и наоборот.
Сразу отмечу, что эта полярность вызвана не врожденной «дефектностью» русской этнической субстанции, якобы лишенной демократических потенций (таковые как раз имелись) и «обрекающей» русских на диктатуру (история скорее опровергает, чем подтверждает идею обреченности тех или иных народов на определенное политическое устройство и тип ценностей), а фундаментальной логикой сосуществования империи и русского народа.
Так или иначе, большевистская революция может служить бесподобным примером умелого политического использования исторического ритма: поначалу, когда большевики шли к власти, они разжигали страсти, направляя русскую бунтарскую, анархическую стихию против актуального государства. Затем, когда сами стали властью, беспощадно ее обуздывали. Впрочем, общество, вволю вкусившее к тому времени кровавой вакханалии и разрухи, пришло к осознанию банальнейшей из истин: даже плохое государство лучше его отсутствия. Не большевики запустили эти «качели», но они оказались единственной политической силой, интуитивно уловившей их логику, что делает честь их интеллектуальным и волевым качествам, хотя не может не навлечь морального осуждения.
Из этих замечаний следуют два важных вывода. Первый. Россия действительно была готова к
