том, как американцы морально и культурно разложат «самый непокорный в мире народ» - русский. Так вот, непокорство из русского народа – исторически, думаю, действительно самого мятежного в мире – выбивали, вытравляли железом и огнем (в прямом смысле слова!) не американцы, а большевики. Их цель состояла в том, чтобы, лишив русских воли к сопротивлению и воли к борьбе, превратить в послушное орудие коммунистического строительства. Увы, они в этом изрядно преуспели.
Понятно, почему русские не поднялись на новую «пугачевщину», когда началась коллективизация – вторичное закрепощение крестьянства. Хотя, по воспоминаниям очевидцев, ненависть к Сталину и Москве носила в деревне первой половины 1930-х гг. всеобщий характер, 5 млн человек, умерших от голода в самых хлебородных регионах страны в 1932-1933 гг., сотни тысяч раскулаченных, жесточайшее подавление даже намека на недовольство способны были лишить воли к сопротивлению кого угодно. У русских оставался лишь один путь - бегство. Но, в отличие от времен создания Российской империи, они бежали не на свободные от социального контроля новые территории (таковых просто не было), а подальше от уничтожавшейся деревни – в города. В 1933 г. 57 % строителей Магнитогорска прибыли туда не в порядке оргнабора, а самотеком, или, проще говоря, сбежали из деревни. В целом по стране между 1926 г. и 1939 г. городское население увеличилось с 26,3 млн до 60,4 млн человек, в РСФСР – с 16,7 до 33,7 млн, население Москвы увеличилось вдвое, Горького и Свердловска – втрое[177].
В общем, хотя русских вынудили тянуть несравненно более обременительное тягло, чем в старой империи, коммунистическая власть могла не бояться русского бунта. В отличие от бунта украинского: по данным ОГПУ, 30 % всех «кулацких восстаний» 1930 г. произошли в Украине, из них 45 % - в марте. На три основных бунтарских региона РСФСР – Северный Кавказ, Центральное Черноземье и нижнюю Волгу - пришлось в сумме 25 % «кулацких выступлений». Характерно, что все эти регионы граничили с Украиной, и в них проживало немало украинцев[178].
Отказ от идеи непосредственной реализации мировой революции, переход к предполагавшей опору на собственные силы доктрине «социализма в одной стране» со всей беспощадностью и драматизмом поставил вопрос о политической устойчивости советского строя, о его способности осуществить форсированную модернизацию во враждебном окружении. Русские не были «основной» и «самой талантливой» национальностью мира, но, исходя из их витальной силы, численности, экономического потенциала, культурного влияния и истории были, бесспорно, самым важным народом СССР. Они составляли стержень Советского Союза, решающую предпосылку его ускоренного развития и залог политической устойчивости.
Последнее нельзя было сказать ни о каком другом народе, даже об украинцах и белорусах, чья политическая лояльность вызывала у режима серьезные сомнения после опасного опыта «украинизации» и «белоруссофикации» 20-х годов. Не говорю уже о других этнических группах, некоторые из которых, как, например, поляки и корейцы, скопом записывались в «подозрительные», потенциально нелояльные советской власти. Первые этнические чистки, происходившие в СССР в 1934-1935 гг., наглядно засвидетельствовали, что этничность стала критерием политической благонадежности.
Но если режим снова начал подходить к нерусским народам с презумпцией их нелояльности, то должен же он был на кого-то опираться? Поскольку презумпция политической лояльности резервировалась за русскими, постольку их неумное и жестокое третирование должно было быть прекращено.
Первоочередное внимание к русскому фактору стимулировал и международный контекст. Феноменальная динамика нацистской Германии слишком очевидно продемонстрировала колоссальные возможности этнической мобилизации и слабость узко классовой идеологии. А ведь это была не относительно отсталая Италия, а наиболее развитое европейское государство с самым организованным и влиятельным рабочим классом, сильной компартией и наилучшими, как казалось Кремлю, перспективами пролетарской революции. Страна, видевшаяся русским коммунистам их главной надеждой, обернулась их злейшим врагом. Идеологическая конфронтация нацизма и большевизма парадоксально привела к их взаимному обогащению: фашисты почерпнули у большевиков важность социальных аспектов программы и революционный стиль действий, а коммунистам пришлось усвоить преподанный им урок важности национальных чувств.
Последний был тем более важен, что система интернационалистского классового воспитания оказалась не в состоянии обеспечить мобилизационную готовность общества. Социологизированный курс истории прививал отчуждение к исторической России, безуспешно пытаясь заменить ее абстракцией Советского Союза – «родины международного пролетариата». Результаты этой индоктринации были откровенно плачевными: редкие школьники 20-х годов могли назвать советских руководителей или хотя бы имя страны, в которой они жили. Куцая мифология классовой борьбы, революции и гражданской войны не пробуждала у населения патриотических чувств[179].
Перестройка системы социализации в патриотическом духе оказалась спасительной для Советов, ведь Великая Отечественная война была не столкновением пролетарского интернационализма с ультранационализмом, а фронтальной схваткой германского нацизма с русским патриотизмом. Специально подчеркиваю: не с советским, а с
Еще одним важным фактором была кадровая революция - давление подготовленных в годы советской власти значительных контингентов новых интеллектуалов и управленцев на административно- бюрократическую элиту первого послеоктябрьского призыва. Существенное отличие старой и новой элит среди прочего состояло в том, что среди первой была высока доля этнических нерусских, прежде всего евреев, а вторую составляли преимущественно этнические русские (восточные славяне). По подсчетам историка С.В.Волкова, в первом, условно «ленинском» поколении (1917 – вторая половина 30-х годов) советских руководителей высшего эшелона восточным славяне составляли 60-70 %, а второе место по численности занимали евреи – 13-14 %. Во втором, «сталинском» поколении (конец 30-х – середина 50-х годов) доля «инородцев» сократилась вдвое, до 15 %, а евреев вообще радикально – до 1-2 %[181]. Аналогичные изменения произошли практически во всех сегментах и эшелонах элиты, за исключением разве что культурной, где евреи были потеснены, но сохранили сильные позиции.
Понятно, что даже правоверные русские коммунисты не могли полностью элиминировать собственные национальные чувства и безропотно принять господствовавшую в официальном дискурсе свирепую русофобию. Уступка русским чувствам была абсолютно необходима ввиду критической важности русской бюрократии; именно на нее Сталин опирался в борьбе с реальной и мнимой внутрипартийной оппозицией и конкурентами в высшем эшелоне коммунистического руководства.
Этническое измерение внутриэлитной динамики породило ее пропагандистские и академические интерпретации как сталинского «антисемитизма» и наступления «русского национализма». Сразу укажу, что в методологическом плане отождествление антисемитизма и национализма – ошибка или злостная фабрикация. Не вдаваясь подробно в тему сталинского антисемитизма, рассчитывая в будущем высказаться на сей счет более основательно, ограничусь парой беглых замечаний.
Как хорошо показано в капитальном исследовании Костырченко, Сталин был слишком прагматичен для безоглядного антисемитизма[182]. Не обнаружено ни тени, ни намека приписываемых «вождю народов» кровожадных планов массового репрессирования евреев, их поголовного выселения на Колыму; этнический состав арестованных по «делу врачей» также не позволяет рассматривать его как антиеврейское и, тем более, начало еврейской этнической чистки. Даже в пиковый год сталинских репрессий - 1937-й - доля арестованных евреев среди репрессированных не превышала их доли в численности страны (соответственно 1,8 % арестованных евреев и 1,8 % - их доля в населении СССР до 1 сентября 1939 г.), так что нет оснований говорить о какой-то избирательности в этом отношении.
Более того, в ином ракурсе политика, которую называют антисемитской, парадоксальным образом выглядит защитой евреев! Высокая доля евреев среди руководства и следователей НКВД (21,3 % на сентябрь 1938 г., а по некоторым данным – еще выше[183]) - чудовищной машины репрессий и насилия – неизбежно провоцировала массовый антисемитизм. Значительная представленность евреев в административно-управленческом аппарате, культуре и искусстве придавала конфликту старой и новой советских элит опасное этническое измерение, выступала одним из ключевых факторов отчуждения
