Кровь и почва русской истории

Глава 5. Блеск и нищета циклических теорий русской истории

Масштабные историософские схемы и обобщающие теории исторического процесса, возникавшие с конца XVIII по конец XIX в., до сих пор потрясают воображение. Их авторами двигало стремление обнаружить смысл человеческой истории, вложенный в нее Богом (Высшим разумом, Абсолютом) или имманентный ей, постигнуть таким образом будущее и, возможно, повлиять на него. Амбиция предвидения и формирования будущего была, вероятно, более важным побудительным мотивом историософии, чем смиренное стремление объяснить прошлое. Ведь лучшим доказательством правоты монументальных концепций, построенных на историческом материале, стало бы их осуществление в настоящем и будущем. 

XX век не только стал эпохой отрицания универсальных, общих для всего человечества закономерностей, временем утраты прогрессистского оптимизма, он поставил под сомнение возможность расшифровки смысла Истории и даже наличие самого этого смысла. Тем не менее, идея предсказательной силы исторических концепций сохраняет обаяние до сегодняшнего дня. Правда, это уже не историософия, предполагающая наличие высшего, трансцендентного смысла человеческой истории вообще, а попытка вскрыть внутреннюю логику и обнаружить закономерности национальных, страновых историй. Иначе говоря, если невозможно проникнуть в смысл существования человечества, то, может быть, удастся постичь логику развития (не только ретроспективно, но и перспективно) его составных частей?

Надо пояснить, что речь идет не о «железных» законах исторического развития, наподобие смены формаций в вульгаризованном марксизме советского извода, а о внутриструктурных закономерностях. В отличие от динамических законов физики и математики, отражающих однозначные связи между состояниями объектов и реализующихся с абсолютной неизбежностью, эти закономерности лучше уподобить действующим в природе статистическим закономерностям (наподобие закона хаотического движения броуновских частиц). Сходство усиливается тем, что в исторических и некоторых статистических закономерностях действует фактор «памяти». Другими словами, прошлое влияет на характер настоящего и вектор будущего. В то же время подобное влияние не носит жесткого и однозначного характера, это не предопределение, не неизбежность, а просто более высокая вероятность. Нечто вроде русла, по которому поток пойдет скорее, чем проложит себе новый путь, хотя последнее отнюдь не исключено. Другая аналогия - наезженная колея на дороге из, которой, как хорошо известно всякому автомобилисту, теоретически выехать можно, но практически сделать это нелегко.

Внутриструктурные закономерности обычно проявляются в виде так называемых «циклов» - относительно завершенных (автономных) исторических периодов, чьи смыслы (не конкретно-исторические содержания!) повторяются. Стремление обнаружить, установить циклы составляет лейтмотив масштабной исторической мысли, ищущей логики и закономерности в истории. Характер выделяемых циклов, в самом общем виде, зависит от наблюдательной позиции, теоретического инструментария, культурного и социального багажа наблюдателя. И хотя с течением времени и развитием науки представление о циклах не может не меняться, циклический взгляд на прошлое неискореним, ведь его питает циклическая упорядоченность самого мироздания: смена дня и ночи, времен года, приливов и отливов и т.д.

Подобному стилю мышления присущ естественный соблазн экстраполировать цикличность, обнаруженную в прошлом, на настоящее и будущее. Более того, именно настоящее и будущее выглядит наиболее убедительной верификацией амбициозных концептуализаций прошлого: если настоящее развивается в соответствии с закономерностью, выявленной в прошедших эпохах, то эта закономерность уловлена точно. Или, словами крупного американского историка: «Успешное предсказание создает соответствующее настроение в пользу гипотезы»[215].

Эта мысль укладывается в критерий Карла Поппера, отличающий научные теории от ненаучных: научные теории делают предсказания, которые могут быть проверены. В исторической науке проверяемость предсказаний рассматривается как важное свидетельство научности теории, но не как окончательное доказательство ее правоты. Если предсказание ошибочно, из этого не следует с неизбежностью, что выявленная цикличность вообще неверна. Хотя она не работает в настоящем, возможно, работала в ретроспективе. Может быть, диапазон обнаруженной закономерности не распространяется на современность или, другими словами, цикличность прервалась; соответственно ограниченный характер носит и теоретическая концептуализация данной закономерности. Точно так же успешность предсказания не гарантирует правоты теории применительно к прошлому.

Чтобы понять, насколько успешны циклические теории в объяснении русской истории, какова их предсказательная способность, обратимся к анализу двух концептуальных схем циклического типа, одна из которых была весьма популярной в первой половине 1990-х гг., а вторая – в последнее десятилетие.

После падения СССР в отечественных интеллектуальных кругах немалой популярностью пользовалась теория цикличности русской истории, в рамках которой эта история выглядела чередованием пролиберальных и прозападных реформ с реакционными и консервативными националистическими контрреформами и/или политической стагнацией. Один из видных пропагандистов этой теории, советский эмигрант Александр Янов, насчитал с середины XVI в. аж 14 попыток таких реформистских прорывов, причем многие видные государственные мужи России у него одновременно оказались реформаторами и контрреформаторами. Например, Иван Грозный, Петр I, Александр I, В.И.Ленин[216].

На самом деле в колебаниях исторического маятника между либеральными реформами и консервативным откатом нет ничего экстраординарного и специфически русского, похожую цикличность можно обнаружить в очень многих национальных историях. Вероятно, она выступает проекцией человеческой психики, в которой периоды бурной активности и перемен чередуются со стремлением к покою и стабильности, мобилизация - с иммобилизмом.

С этой точки зрения реформы и контрреформы представляли две стороны единой стратегии отечественной власти с целью ответить на внешние и внутренние угрозы и вызовы стране. В рамках этой стратегии власть колебалась между нарушавшим стабильность и равновесие форсированным развитием (реформами) и восстанавливавшими стабильность контрреформами.

Хотя данное противопоставление весьма и весьма условно. Так, заслуживший в левой и либеральной историографии репутацию реакционера Николай I ввел в стране твердую серебряную валюту (реформа Канкрина), создал Государственный коммерческий банк для поддержки купечества и утвердил первый в России закон, регулировавший отношения между фабрикантами и рабочими. Если это не реформы, то что же тогда? Иначе чем реформами, причем весьма прогрессивными и нужными России, эти мероприятия не назовешь.

Правление «царя-националиста» Александра III устойчиво отождествляется с «контрреформами». Но, хотя этот император купировал многие реформы своего отца, он в то же время продолжал заниматься реформированием России, пусть и не столь грандиозным, как его покойный батюшка. Александр III отменил подушную подать (основной прямой налог), создал Крестьянский банк для содействия в покупке земли, издал серию законов для рабочих; до конца были доведено начатое Александром II реформирование армии и МВД.

Этот историко-событийный ряд демонстрирует, что не бывает «чистых» прогрессистских и консервативных исторических фаз, что они взаимно обусловлены, что консервативная фаза не возвращает общество к status quo ante – дореформенному состоянию. Более того, она функционально необходима для закрепления достигнутых результатов и как площадка последующего развития.

Однако отечественная версия цикличности не довольствуется этой, ценностно и идеологически нейтральной, методологией. Нет, она приписывает циклу, точнее, двум его противоположным фазам, телеологический смысл: реформы – стремление России вернуться на «столбовую дорогу» цивилизации, примкнуть к Западу; контрреформы – возвращение в антизападную колею, в русское