Кровь и почва русской истории

«гуманитарному» (точнее, антигуманитарному) измерению к русской власти скорее надо отнести английскую королеву, чем русского царя. Но только русский Грозный царь почему-то вошел в историю символом беззаконной жестокости, а английская «пошлая девица» имеет репутацию одного из величайших английских монархов.

Вообще правление Ивана Грозного и Петра I типологически вписывается в процесс становления абсолютизма в Европе XVI-XVIII вв.: постепенная монополизация насилия и силового принуждения, концентрация силовой и экономической власти в едином центре, наступление государства на интересы традиционных элит и социальных групп. Даже первая русская Смута, похоже, укладывается в контекст всеобщего сопротивления этому процессу: в середине XVII в. мятежами, восстаниями и революциями была охвачена вся территория Европы, от Португалии до Украины. В своих «пиковых» проявлениях западный абсолютизм вряд ли уступал русскому самодержавию. Что с того, что при Генрихе VIII сохранялся парламент? Его значение было приблизительно таково, как значение Верховного Совета при товарище Сталине.

Не стоит также забывать, что если организация власти Ивана IV была развитием русского автохтонного опыта, то формы и, отчасти, содержание петровского бюрократического сверхцентрализма в значительной мере заимствовались с Запада. За строительство в России бюрократической монархии, регулярного государства западного образца было заплачено тотальным уничтожением сложноорганизованного русского общества, включая мощную традицию низового демократического самоуправления, возможно, опережавшую Англию того времени[221].

Еще одна говорящая сама за себя параллель: «в годы царствования нашего Петра I, главного русского закрепостителя, в Англии свирепствовал Act of Settlement, по которому никто не мог поселиться в другом приходе, кроме того, где родился, под страхом “ареста и бесчестия”. Для простой поездки в город крестьянину требовалось письменное разрешение (license)»[222]. 

Правда, Петр установил также военно-служебный контроль и над правящим сословием – дворянством. Однако продержался он сравнительно недолго: вольность дворянам (1762 г.) была лишь юридической фиксацией фактического положения дел, или, другими словами, уже достигнутой дворянской свободы.

Вообще же военно-служилая организация правящего сословия в те или иные исторические эпохи была присуща и Западу, и Востоку, например Японии. То есть в этом отношении Россия вовсе не была уникальной. Можно, конечно, небезосновательно доказывать, что Россия была беспрецедентной по масштабу охвата и полноте воплощения принципа государственной, служебной повинности правящего класса, а также по тяжести службы. Советская эпоха 1930–1950-х гг. в этом смысле находится, вероятно, вне конкуренции. Но ведь это было отличие в степени, исчисляемое по шкале «больше – меньше», «легче – тяжелее», а не в качестве. Даже если количественные отличия в России переходили в качественные (что еще надо доказать), сам принцип военно-служебной организации не был уникальным русским историческим достоянием. Принцип сей как раз универсален, через него проходила властная организация разных стран. То есть и этот якобы специфический атрибут русской власти на самом деле оказывается не специфическим, а универсальным, и не атрибутом, а модусом, присущим в определенный исторический период власти на Западе и Востоке.

Теперь еще раз вернемся к тезису о вне(над)законности русской власти. По утверждению Фурсова, российское самодержавие стояло над законом, обычаем и людским мнением, государева воля была единственным источником власти и закона, внутренней и внешней политики; этот принцип был доведен до логического завершения в советскую эпоху.

Под изложенную характеристику наилучшим образом подпадают три отечественных вождя - Иван, Петр и Иосиф (а фамилии их слишком известны, чтобы еще раз называть). Но в истории практически любой страны, если, конечно, это протяженная история, мы сможем найти энергичных радикальных реформаторов или просто «императорских безумцев», пренебрегавших законом, обычаем и людской молвой - во имя интересов дела или по мятежному своехотению.

Здесь к месту напомнить, что знаменитая концепция децизионизма известного правоведа и философа права Карла Шмитта была теоретическим экстрактом из западноевропейской, а не российской исторической практики. В ней утверждалась не ограниченная никакими внешними факторами (включая обычай, закон, традицию) способность суверена (читай: самодержца) принимать решения и производить правовые нормы, доказывалась допустимость и даже необходимость разрыва правового континуитета в чрезвычайной ситуации. Если бы великий немецкий философ права мог предположить, что его теоретические постулаты русские объявят своим уникальным достоянием, он бы повторил сакраментальное: опять славяне воруют у немцев…

В сущности, сама концепция Шмитта не более чем теоретическое переоткрытие уходящих еще в античность принципов: а) суверенности как высшей, ничем не ограниченной полноты власти; б) прерывающей правовой континуитет чрезвычайной ситуации. Чеканная фраза «необходимость ломает закон» точно так же принадлежит римлянам, как и античная квинтэссенция правового государства dura lex, sed lex (закон суров, но это закон, или, в вольном переводе: закон суров, но его необходимо соблюдать).

Даже неглубоко нырнув во всемирную историю, мы без труда обнаружим, что вне(над)законность власти совсем не редкое явление. А в ситуации революционного конституирования нового порядка это вообще непременное условие. Революция политически нелегитимна, ее насилие не имеет никаких – ни моральных, ни политических, ни экономических, ни каких-либо других оправданий. Уничтожая старый порядок и одновременно порождая новый, революционная власть играет демиургическую роль и оказывается над (и вне) законом и собственностью, даже если она клянется принципами «священной и неприкосновенной» собственности и «правового государства».

Хотя масштабы и глубина изменения статус-кво серьезно варьируются в различных типах революционных преобразований, все они подразумевают существенный элемент нелегитимности. Судя же по частоте революций, их нельзя считать исключением, скорее правилом и нормой. Революции – неотъемлемая часть социального порядка и естественная форма политико-социальных и экономических трансформаций.

Само же так называемое «правовое государство» - очень поздний исторический продукт, возведенный в ранг универсального морального и политического норматива лишь после II мировой войны. Но при этом современные эталонные «правовые государства» в случае необходимости легко манкируют правом под предлогом защиты национальных интересов, как, например, это сплошь и рядом делают США. Госсекретарь Дин Ачесон еще в 1963 г. говорил, что «когда речь заходит о “могуществе, положении и престиже” Америки, правовые соображения отступают на второй план – Америка просто делает то, что считает нужным»[223]. С той поры американское пренебрежение правом и мнением другим приобрело несравненно более рельефный и открытый характер. Причем правовой нигилизм может распространяться и на внутренние дела, немало примеров чего приведено в американской же леволиберальной критике политики США.

Поэтому волюнтаризм – имманентная черта отнюдь не только русской власти, как полагает Фурсов [224], а власти вообще; он – атрибут власти как таковой.

Да и можем ли мы, положа руку на сердце, утверждать о безграничной свободе русских правителей, включая коммунистических, от закона – писаного и неписаного, обычая, традиции и институтов? Первые самодержцы Романовы отнесены Фурсовым к начальной стадии русской власти. Но разве не была свобода их действий ограничена влиятельной традицией и такими отнюдь не декоративными, а весьма действенными институтами, как Боярская Дума и Земский собор?

После Сталина даже советские лидеры, которые в своих действиях были, вообще-то, свободнее самодержцев, оглядывались на закон и, главное, на общественное мнение, служившее неформальным, но очень важным ограничителем и регулятором деятельности компартии. Хотя механизм осуществления «руководящей и направляющей» деятельности КПСС не был описан и закреплен в юридических формулах, он осуществлялся посредством правил, норм и ритуалов неписаных, но от этого ничуть не менее обязательных и, главное, действенных, чем писаные законы. Это был механизм не обязательного, а обычного права, причем весьма эффективный: неписаные правила «социалистического общежития» нередко работали лучше писаного права демократической России. Но, значит, утверждения о том, что