Кровь и почва русской истории

переживавшихся Россией ситуациях перехода от одной общественной системы к другой. Другими словами, речь пойдет о русских революциях, - но не о том, что их различает, а о том, что их объединяет, что в них общего.

Хотя теоретически любая революция может считаться бифукацией, наиболее полным и масштабным аналогом бифуркации в социальном мире выглядят революции, которая хоронили одну систему и конституировали новую, или хотя бы несли подобный системный заряд. Именно такой тип революций послужил основой марксистской трактовки революции как смены общественного строя; в исторической макросоциологии подобные революции называются великими.

Первый естественный вопрос: сколько подобных революций пережила Россия? В отношении по крайней мере одной из них, Октябрьской революции 1917 г., нет никаких сомнений. Ее значение как осевого события XX в., как великой революции не только для России, но и для всего мира – общепризнанно. То была не только локальная (внутрироссийская), но глобальная – общемировая – бифуркация. В этом смысле в один ряд с «Великим Октябрем» можно поставить только Великую французскую революцию, но не английскую, американскую или какую-нибудь другую.

Учитывая же, что большевистская революция выросла из Февральской, а логически и содержательно связана с революцией 1905-1907 гг., вряд ли будет преувеличением утверждение о Великой русской революции начала XX в. - революционном процессе с отступлениями и наступлениями, со спадами и кульминациями. В каком-то смысле то была перманентная революция.

Хотя социополитические и экономические трансформации, охватившие СССР в конце 80-х годов прошлого века, также привели к смене общественного строя, правомочность использования понятия «революция» для характеристики этого системного сдвига постоянно оспаривается. Суть контраргументации следующая: последние двадцать лет в стране, называвшейся когда-то СССР, происходила контрреволюция [233].

Если отбросить политико-идеологические и вкусовые моменты, то культурным, дотеоретическим основанием таких оценок и описаний служит наивный прогрессизм – вера в то, что развитие человечества движется по восходящей, от хорошего к лучшему, а революции – орудие исторического прогресса или, в классической формулировке Карла Маркса, «локомотивы истории». Подобный взгляд ошибочен как применительно к человеческой истории вообще, так и в приложении к такой ее частности, как революции.

В масштабе Большого времени периоды подъема и развития не раз сменялись длительным и масштабным регрессом и упадком. Достаточно вспомнить «темные века» после падения Римской империи. Не имеет никаких теоретических и конкретно-исторических подтверждений странное убеждение, будто революции непременно должны вести, пусть в конечном счете, к прогрессу человечества. Конвенциональное определение революции в современной социологии следующее: «это попытка преобразовать политические институты и дать новое обоснование политической власти в обществе, сопровождаемая формальной или неформальной мобилизацией масс и такими неинституционализированными действиями, которые подрывают существующую власть»[234]. Здесь ничего не говорится о революционных последствиях: социально-политическом характере нового строя, экономическом развитии, социальной эмансипации и т.д. Вряд ли кто-нибудь решится утверждать, что исламская революция в Иране, или, тем паче, фашистская революция в Италии и национал-социалистская в Германии (а то были, безусловно, революции) открыли новую страницу человеческого прогресса.

Более того, история свидетельствует, что, за несколькими исключениями, практически все революции вели не к экономическому и социальному прогрессу, а к длительному упадку. Форсированное экономическое развитие, порою воспоследовавшее этому упадку, как например, в СССР и Китае, невозможно непосредственно вывести из революции. После этого, не значит вследствие этого. Весьма вероятно, хотя недоказуемо, что такое развитие могло иметь место и без революции. Не говорю уже, что цена такого развития может оказаться столь высокой, что ведет к гибели нового государства, как это в конечном счете и случилось с Советским Союзом, где социалистическая модернизация надорвала силы русского народа. Так или иначе, ни один революционный режим не сумел «обеспечить массовых экономических инноваций и активного предпринимательства, необходимых для стремительного и непрерывного экономического роста»[235].

В свете этих обстоятельств события последних двадцати лет в России, безусловно, должны квалифицироваться как революция. Начавшись как классическая революция сверху (реформы Михаила Горбачева), она переросла в революцию социальную (массовые движения протеста снизу) и политическую (трансформация государственных институтов), а затем и системную (одновременная трансформация экономических и социальных структур и политических институтов).

Таким образом, в конце XX в. в России произошла отнюдь не рядовая, а системная революция. Ее значение вновь вышло за локальные отечественные рамки, хотя явно не дотянуло до исторических масштабов Октября 1917 г. Название последней русской революции - «антикоммунистическая», «демократическая», «капиталистическая» и т.д. – зависит от вкусовых и идеологических симпатий, но не меняет революционную суть процесса.

Однако помимо двух великих революций (хотя о последней это можно говорить с натяжкой), обрамивших начало и конец XX в., в России была еще одна революция. Ее нельзя назвать системной, но она исключительно важна как модельная революция, как архетипическая форма социальных бифуркаций в России, как призма восприятия русским обществом революций вообще.

Что было первой русской революцией?

Речь идет о событиях начала XVII в., известных под названием «Смуты». Они заслуживают особого внимания как минимум потому, что заложили смысловую модель восприятия, описания и понимания русских революций. Огрубляя, на последующие революции мы смотрим сквозь очки XVII в. (Хотя, как будет показано дальше, значение Смуты не исчерпывается лишь этим.)

Современники большевистского переворота описывали переживаемую ими ситуацию как Смуту, и эта характеристика закрепилась в эмигрантской историографии. В советской России она была на десятки лет вытеснена официальной интерпретацией Октября; в качестве теоретического норматива русской революции Смута была реанимирована в 1990-е гг. По крайней мере, именно к этому времени относится возрождение и широкое тиражирование клише «смута» (или «демократическая смута») для обозначения системной революции, переживавшейся Россией. Разумеется, популярность этого клише была вызвана вовсе не усилиями интеллектуалов по переосмыслению Октябрьской революции, а доминирующей тенденцией массового сознания воспринимать пертурбации 90-х годов прошлого века как хаос и смуту. Так или иначе, горизонт массового сознания, преобладающий ракурс его восприятия был во многом предзадан исторически, в данном конкретном случае – социокультурной тенденцией восприятия и описания Смуты.

Но что же, собственно, представляло собой событие, отформатировавшее наш современный взгляд? Несмотря на обширную историографию, на сей счет до сих пор нет теоретической ясности. Распространенные дефиниции Смуты начала XVII в. как «гражданской войны» или «социальной войны всех против всех» (то есть вкупе гражданской войны, крестьянских волнений, городских восстаний, заговора элит, государственных переворотов и т.д.) вряд ли способны удовлетворить даже их авторов, которые, расширяя свои определения, тем самым вольно или невольно дают понять, что Смута была все же чем-то большим, чем просто гражданская война. Ее масштаб и глубина настолько грандиозны, а след в русской исторической памяти столь глубок, что с давних пор понятие Смута вызывает коннотации с кризисом поистине космических размеров и мистического оттенка, когда все обстоятельства и факторы – от социальных до природных - складываются исключительно неблагоприятно, когда, кажется, сама природа и/или бог наказывают за что-то власть и общество. Другими словами, Смута – нечто более значительное и важное, чем находящиеся на слуху ее теоретические определения.

Выдвину гипотезу, что псевдоним «Смута» скрывает первую русскую революцию. Революцию не системную, но модельную, архетипическую по части формы и логики революционных изменений в России. Кстати, гипотетическая возможность определения Смуты как революции кроется в ее конвенциональной характеристике как гражданской войны или социальной войны всех против всех. Ведь сама по себе гражданская война подразумевает