Четвертая характеристика русской революции предлагает ответ на теоретический вопрос: является ли революция результатом резкого ухудшения социально-экономической ситуации или же это не обязательное ее условие? По-другому его можно назвать спором В.И.Ленина и А.де Токвиля. Первый называл непременным признаком революционной ситуации «ухудшение выше обычного нужд и бедствий трудящихся». Второй на примере Великой французской революции показывал, что к революции парадоксальным образом ведет не ухудшение, а улучшение социоэкономической ситуации, сопровождающееся быстрым ростом массовых притязаний, для осуществления которых не хватает ресурсов. Иначе говоря, социальная революция начинается с революции ожиданий.
Опыт русских революций скорее подтверждает обе гипотезы одновременно, чем предлагает однозначный выбор в пользу одной из них. Но самое важное, он вообще предостерегает от абсолютизирования уровня жизни, демонстрируя, что моральное и психическое состояние общества более важный структурный фактор революции. Значение имеют не сами по себе социальные, материальные и финансовые показатели, уровень жизни, а их восприятие в определенных культурных рамках, где главенствующую роль играет отношение к государству. «Нужно, чтобы материальные лишения и угрозы рассматривались не просто как тяжелые жизненные условия, а как непосредственный результат несправедливости, нравственных и политических недостатков государства… Даже военное поражение, голод или финансовый коллапс могут восприниматься как природные или неизбежные катастрофы, нежели как итог работы некомпетентного или нравственно обанкротившегося режима»[249]. Несколько упрощая, не кризис делегитимирует государство и вызывает революцию, а презумпция нелегитимности государства в глазах общества и элит способна превратить даже незначительный кризис в революцию.
Рассмотрим эти зависимости в русских революциях. В Смуте начала XVII в. прослеживается детерминистская связь между резким снижением, вследствие природных катаклизмов, уровня жизни народных масс и их революционной активностью. Но уже о революции 1917 г. сказать что-нибудь подобное затруднительно, или же это придется делать с многочисленными оговорками. Снижение уровня жизни вследствие войны, причем отнюдь не драматическое, затронуло преимущественно крупные города, но не крестьянское большинство России, которое даже выгадало от войны в связи с ростом цен на продовольствие. В данном случае аграрный характер России оказался преимуществом в сравнении с урбанизированными странами Западной Европы. В более широком смысле, Россия в I мировой войне выглядела нисколько не хуже других ее участников, а по ряду важных показателей даже лучше. Но вот русское общество находилось в крайне скверной морально-психологической форме.
Хотя запалом массовых беспорядков, переросших в Февральскую революцию, послужили продовольственные трудности, несравенно более важным фактором оказалась массовая невротизация и психотизация русского общества, морально подготовленного к выступлению против скомпрометированной в его глазах власти. Ведь угрозы голода в столице не было, а с точки зрения последовавшей год спустя гражданской войны, Петроград вообще переживал лукуллов пир. «В любом случае, имеющиеся статистические данные никак не указывают на угрозу голода; возможны были лишь продовольственные трудности в результате неурядиц с заготовками»[250].
Продовольственную проблему можно сравнить со спичкой, массовую невротизацию и психотизацию – с сухим хворостом. Без хвороста спичка бы погасла, но трагизм революционной ситуации в том, что ежели хворост высох, то спичка всегда найдется. Если не спичка, то зажигалка или молния.
Очень похоже выглядело и развитие современной русской революции. Знаменитый образ «пустых прилавков» 1990-1991 гг., конечно же, не означал голода или чего-то даже близко похожего. Более того, потребление продуктов питания вряд ли уменьшилось в сравнении с предшествующим периодом. Камень преткновения составляла не ситуация-как-она-есть, а ее восприятие. В полном соответствии с социологической теоремой У.А.Томаса[251], ситуация, отюдь не бывшая катастрофой, воспринималась массовым сознанием как катастрофическая.
Почему сформировалось именно такое, а не иное видение ситуации – вопрос, требующий отдельного обстоятельного обсуждения. Но во всех русских революциях очевидно одно: в формировании катастрофического видения ситуации и его индоктринации в массовое сознание решающая роль принадлежала элитным группировкам, вступавшим в прямую или косвенную коалицию с народными массами и использовавшим их для атаки на государственную власть. Такая линия поведения культурной и масс- медийной элиты памятна всем, на чьих глазах разрушался Советский Союз; обширная историография убедительно реконструировала подстрекательскую роль элитных кругов в подготовке Февральской революции 1917 г.; аналогичный стиль прослеживается и в революционной динамике начала XVII в.
Тем самым русская история блестящее подтверждает положение теории революций о предательстве и дезертирстве элит как ключевом элементе в причинной цепи событий, ведущих к революции. В то время как «государства, пользующиеся поддержкой сплоченной элиты, в целом неуязвимы для революций снизу»[252].
Зато популярная в историографии идея о драматическом ухудшении жизненных условий как структурном условии революционной динамики не находит обязательного подтверждения или, по крайней мере, требует дифференцированного рассмотрения. Социальный кризис и снижение жизненных стандартов связаны с революционной динамикой скорее сильными и слабыми корреляцими, чем жесткими детеминистскими связями.
В протяженной предреволюционной ретроспективе русским революциям предшествовал не упадок и кризис, а длительный экономический подъем, социальное благополучие (по скромным российским меркам, разумеется) и политическая стабильность (последняя – не всегда). Например, Ливонской войне и опричнине Ивана IV, втянувшим страну в воронку Смутного времени, предшествовало без малого полвека экономического роста.
У двух последующих революцией сюжетная линия оказалась еще более интригующей. В Великой русской революции начала XX в. восходящая социоэкономическая тенденция не просто предшествовала революционной ситуации, она была частью этой ситуации, провоцировала и питала ее. Успешное советское развитие 50-70-х годов прошлого века и накопление социального жирка в годы брежневского «застоя» сочеталось с политической стабильностью, которой, в общем, не было в начале XX в. Таким образом, общий психологический фон и важную причину двух последних русских революций составил вовсе не тяжелый социальный кризис, а революция ожиданий. Именно рост ожиданий и сделал непереносимыми те, в общем, отнюдь не катастрофические социальные и материальные трудности, которые проявились на рубеже 1916 и 1917 гг., в 1990-1991 гг. На фоне вызванных революциями подлинных социальных катастроф предшествующие им кризисы выглядят сущей безделицей.
Во всех трех русских революциях за несколько лет уходило в распыл, сгорало (зачастую в прямом смысле слова) накопленное десятилетиями каторжного труда скудное благополучие русского народа, страна катастрофически беднела. Кто-то, конечно, выигрывал, но большинство оказывалось в проигрыше. Здесь волей-неволей напрашивается еще одно метафизическое соотнесение Смуты: чтобы возник новый космический порядок, старый Космос должен погибнуть в очистительном огне.
Это утверждение – больше, чем метафора. Главная тайна революции состоит в том, что человек испытывает острую психическую потребность в периодическом разрушении собственного мира, в погружении в материнский перво-Хаос, дабы, выйдя из него обновленным, перевоссоздать мир заново. Чувство, в общем-то, хорошо знакомое каждому, кто пытался начать с чистого листа новую жизнь.
Дело даже не в том, что революция, как и война, представляет собой классическую пограничную ситуацию, где обыденный порядок существования заканчивается. Дело в том, что Хаос не привносится и не навязывается извне, он прорывается из душ самих людей. Человеческая психе стремится к выходу из повседневности, из стабильности обстоятельств, ею овладевает неутолимое стремление к уничтожению и жертвенности, «туманный энтузиазм, направленный на создание нового мира» (К.Ясперс). Революция – подлинный триумф человеческой воли.
Чтобы построить новый мир надо погрузиться в перво-Хаос – первоматерию, из которой этот новый мир и будет создаваться. «В апокрифических Евангелиях (от Петра, Филиппа, Фомы и др.) находим парадоксальные формулы, описывающие состояние мира, вновь впавшего в Хаос, где соединяется несоединимое. Но это как раз и есть то состояние, по которому томится человеческая душа в историческом мире, она чувствует, что разлучена с чем-то могущественным, с иным, чем сама, с неподдающимся описанию вневременным состоянием, о котором она смутно вспоминает, когда не было ни времени, ни
