Кровь и почва русской истории

воплощенной в русской общине автохтонной социалистической традицией даровало России уникальную возможность осуществить социалистический идеал значительно быстрее, чем на Западе. Спрямив путь на крутом историческом вираже, Россия могла обогнать Запад, стать путеводной звездой, моделью развития для всего мира – для Запада и для Востока.

Возможность синтеза европейской социальной философии и русского мессианизма была намечена еще до Герцена, но он впервые облек ее в форму разработанной интеллектуальной доктрины: опираясь на уникальность России, реализовать идеал, сформулированный и выношенный европейской мыслью, - вот магистральная идея «особого пути». Это был синтез славянофильства и западничества, где русская идентичность рассматривалась в европейском контексте. (Большевистскую интеллектуальную доктрину также составило внешне парадоксальное, но весьма эффективное и динамичное сочетание западного марксизма с русским народничеством и русским же мессианизмом.)

Трудно переоценить значение этого новаторского синтеза для последующей отечественной истории. Вера Толз справедливо указала, что «русский социализм» стал идеологией модернизации России, хотя в контексте классических определений национализма вряд ли правомерно называть его «националистической» идеологией[318].

Преобладающее в современной мысли скептическое и пренебрежительное отношение к идеологии «особого пути» как отрыжке русского мессианизма и антизападническому символу веры исторически несправедливо. Вплоть до начала XX в. «особость» означала лишь специфически русский путь к сформулированным на Западе универсальным целям человеческого развития. В то же время соединение концепции «особого пути» с мессианизмом содержало возможность универсализации русской специфики: при определенных обстоятельствах русскому пути к социализму мог быть придан характер общеисторической закономерности, что, как мы знаем, и получилось после утверждения большевизма в России.

В общем, дореволюционное русское общество при всех разногласиях и даже антагонизмах уверенно сходились в следующем важнейшем культурно-идеологическом пункте: Россия, безусловно, Европа, но другая Европы, которая находится в состоянии перманентной творческой борьбы с первой Европой (как бы она ни понималась); Россия призвана объединить всю Европу и повести ее за собой.

Фокусирование внимания в этой части текста исключительно на элитарном дискурсе о Западе вызвано тем, что до начала XX в. Запад составлял проблему – практическую и теоретическую - в первую очередь для соприкасавшихся с ним сравнительно немногочисленных образованных слоев отечественного общества. Однако было бы ошибкой впечатление, что массы народа в этом случае оказались «великим немым», никак не участвуя в решении проблемы Запада.

Не будучи затронутой непосредственным западным влиянием, масса русского населения получила в лице вестернизированной автохтонной элиты свой собственный, «внутренний» Запад. Если российская элита осмысливала ситуацию как драматический вызов со стороны Запада-как-Другого, то для основной массы населения главный вызов исходил от внутреннего Другого – вестернизированного правящего сословия, воплощавшего социальное угнетение, культурное и даже экзистенциальное отчуждение, и во многом чуждого русским этнически.

Запад как центральная проблема советского общества

Проблема внутреннего Другого – этнического, культурного и социополитического раскола русского общества – была решена большевиками в топорной (в прямом и переносном смысле слова), но весьма эффективной манере. Важнейшим следствием гомогенизации отечественного общества стало превращение Запада из преимущественно элитарной проблемы в нерв отечественного массового сознания. Расхожие обвинения советского коммунизма в строительстве «железного занавеса», намеренном разрыве с Западом и культивации враждебности по отношению к нему - односторонни. В другом смысле большевики были, согласно парадоксалистскому определению Анатолия Уткина, «антизападными западниками», партией «ультразападного приобщения» и «реализации западных идей на незападной почве»[319].

Тематизация советского массового сознания Западом была не только побочным и неизбежным результатом форсированной модернизации. Общество, формировавшееся на принципиально новых в человеческой истории основаниях, настоятельно нуждалось в антимодели, формирование новой цивилизационной идентичности должно было отталкиваться от негативного образца. Поэтому, оставаясь конституирующим Другим России, в советскую эпоху Запад стал ее тотальным Другим. Он составил неотъемлемую и важную часть ментальной карты советского человека, вошел, без преувеличения, в каждую советскую семью.

Историческая логика вестернизации советского общества была следующей. Сначала посредством государственной идеологической и культурной стратегии проблема Запада доводилась до ума каждого человека, Запад в некотором смысле составлял ядро советского идеологического дискурса. Достаточно вспомнить широкий спектр его образов и измерений в советскую эпоху: от Запада как кардинальной угрозы «первому в мире государству рабочих и крестьян» до Запада - источника передовой техники, главного конкурента в борьбе за мировое индустриальное и технологическое превосходство, цивилизационное лидерство. При этом баланс позитивных и негативных модусов Запада носил динамичный характер, хотя чаша весов чаще склонялась (особенно в первую половину исторического времени, отпущенного советскому строю) в сторону преобладания официальных негативных оценок.

За фазой идеологической индоктринации массового русского сознания Западом, формирования Запада как политической проблемы советского общества, приблизительно с 1960-х гг. последовала фаза его интернализации - включение в более глубокие пласты психики, превращение Запада в советскую повседневность. Это было неизбежным следствием социокультурной трансформации советского общества в ходе модернизации - постепенного, но кардинального изменения ценностных ориентаций и культурных моделей населения. От мобилизации оно переходило к нормализации, где «норма» олицетворялась Западом. Его превращение в потребительский образец и модель повседневности советского общества было стимулировано сформулированной при Никите Хрущеве новой советской стратегией – догнать и перегнать Запад не только в области военной мощи и индустриального развития, но и на почве массового потребления.

С точки зрения психологии такой переход был неизбежен - ни одно общество не может длительное время находиться в состоянии напряжения. Однако перенос соревнования СССР и Запада с эмпирей идеологического и морального превосходства, социальной справедливости и высокой культуры на «низменную» почву объемов и качества потребления был заведомо проигрышен для северной, огромной и материально небогатой страны. Идеи идеологического превосходства марксизма, социального первородства «первого в мире государства рабочих и крестьян», морального достоинства советского человека обладали в этой перспективе уменьшающейся компенсаторной способностью.

В то же время силовые линии отечественного дискурса о Западе остались неизменными и в советскую эпоху. Отношение к нему по-прежнему носило амбивалентный характер: страх, боязнь и подозрение сочетались с уважением (статус Запада-как-конкурента подразумевал уважение, а не только страх), признанием превосходства, скрытым и явным восхищением. Хотя в отдельные исторические периоды и моменты негативный модус Запада-как-Другого превалировал в советском восприятии, эта односторонность не была константой советской эпохи.

Более того, государственная стратегия негативизации Запада при одновременном признании его первенства в части организации повседневности (ведь догонять и перегонять можно лишь находящегося впереди) чем дальше, тем очевиднее приводила к противоположным результатам. Включался механизм психологической инверсии и в массовом сознании, или, точнее, в подсознании советского человека знак Запада менялся с отрицательного на положительный. В изолированном и все более потребительски, посюсторонне ориентированном советском обществе Запад оказался завораживающей утопией, воплощением подавлявшихся гедонистических устремлений, что так точно схвачено фразой одного из