элита декларировала эту проблему как центральную в отношениях России с Западом. Правда, через год с небольшим, после начала западной агрессии против Югославии отношение общественного мнения к проблеме НАТО также интенсифицировалось[328].
Однако влияние таких крупных геополитических событий, как войны против Югославии и Ирака, террористическое нападение на США 11 сентября 2001 г и т.д. на изменение образа Запада в русском сознании не имело самодовлеющего характера. Эти события лишь ускорили возвращение русского сознания к его константам. Так река после разлива возвращается в прежнее русло. И это русло, эти константы – общие для элитарного и массового сознания. Автономность элитарного и массового дискурсов, существование разных образов Запада для высших и низших групп отечественного общества не могут заслонить лежащих в их основе общих силовых линий, которые конфигурируют восприятие Запада русским сознанием (и подсознанием) на протяжении последних нескольких столетий. Какие же это силовые линии?
Прежде всего, амбивалентность отношения к Западу. Запад по-прежнему остается для русских образцом подражания, источником положительных влияний и заимствований, и, с некоторыми оговорками, моделью, нормой жизнеустройства – как личного, так и общественного. В то же время он вернул себе статус источника русских опасений.
Яркое воплощение этой амбивалентности - отношение к западным ценностям, культуре, социальным практикам. С одной стороны, они составляют, пусть в трансформированном виде, активный горизонт русского сознания. Наши соотечественники не только хотят жить как на Западе; в подавляющем большинстве они разделяют и принимают основные ценности и институты западного общества: демократию, верховенство закона, рыночную экономику, разделение властей, многопартийность, свободу слова и т.д. С другой стороны, в социокультурном, потребительском влиянии Запада усматривается капитальная угроза российской культурной и социальной самобытности. Но ведь точно такие же противоречивые чувства испытывались русскими в XVII-XVIII вв.! Нынешнее опасение «утраты Россией своей субъектности в международной политике и мировой экономике»[329] составляло одну из центральных тем российского элитарного дискурса второй половины XIX – начала XX вв. Традиционна и устойчивая ассоциация Запада с угрозой войны: на рубеже XX и XXI вв. это позабытое словосочетание закрепилось в первой тройке основных внешнеполитических угроз, как они видятся российскому массовому сознанию[330].
Так что же, чем больше меняется, тем больше остается прежним? Подобное предположение не было бы справедливым. Хотя амбивалентная ментальность восстановилась, интенсивность негативного модуса Запада значительно снизилась. Русские не испытывают к нему ненависти (в исторической ретроспективе это чувство в отношении Запада вообще не было им свойственно сколько-нибудь длительное время), а заметная настороженность не равносильна реанимации синдрома «осажденной крепости». В русской настороженности нет ничего патологического, это не иррациональная фобия, за ней стоят, с точки зрения русских, вполне основательные и убедительные мотивы.
Негативный модус современного Запада рационализируется массовым сознанием в духе этакой народной
Что и говорить, взгляд «конечно, очень варварский», но такой ли уж неверный? Естественно предположить, что в отношении России – наследницы могущественного и наводившего страх Советского Союза – политика западных стран руководствовалась отнюдь не филантропическими и моральными соображениями. Если они хотели России и русским добра, то установленная при их открытой или неявной поддержке политическая и экономическая система оказалась враждебной фундаментальным интересам подавляющего большинства населения России, не только не обеспечив развитие, но и отбросив страну назад, втянув ее в воронку беспрецедентной демодернизации, социального регресса, антропологической деградации. Вне зависимости от чистоты субъективных намерений Запада, в глазах русских его политика объективно ассоциируется с трагическим разрушением их общенационального и приватного бытия.
Точно так же агрессия против Югославии в 1999 г. не добавила русским веры в моральное достоинство и гуманизм Запада, возродила у них чувство опасности и ощущение собственной уязвимости. Эта война, а затем американская война в Ираке «совершенно развеяли широко распространенное со времен “перестройки” мнение, что “западный империализм” – это миф, изобретенный коммунистами в своих корыстных целях. Россияне увидели теперь нечто совсем иное: оказывается, Запад присвоил себе право “наказывать“ и готов “продавливать” свою точку зрения, не считаясь ни с какими жертвами (разумеется, чужими). Силовые действия США и их союзников психологически проецировались россиянами на себя»[332].
Нельзя назвать иррациональными и страхи русских относительно сохранения своей идентичности. Это чувство широко распространено в современном глобализующемся мире, включая «старые» и преуспевшие европейские страны, что наглядно показали референдумы 2005 г. по европейской Конституции во Франции и в Нидерландах. А во Франции, традиционно числящей себя культурным гегемоном Европы, идея поддержания французской идентичности, в том числе через противодействие культурной американизации, вообще составляет стержень государственной политики в области культуры.
В целом в опасениях русских по поводу Запада нет ничего патологического, болезненного или чрезмерного, их реакции рациональны и умеренны, что наглядно подтверждается прагматизмом предпочтительной модели поведения в отношении Запада. И до, и после югославской войны русские не видели альтернативы сотрудничеству с Западом, включая США. В марте 2003 г. три четверти опрошенных говорили, что, проявляя необходимую осторожность, России все же следует укреплять взаимовыгодные связи с западными странами[333]. Рост недоверия к Западу не привел к переориентации на Восток, западная линия, безусловно, остается для русских главной.
Прагматизм проявляется и в отвержении подавляющим большинством отечественного общества самой возможности конфронтации с Западом. «Даже в разгар косовского кризиса (апрель 1999 г.) подавляющее большинство россиян (85 %) не желали участия России в военном конфликте с НАТО на стороне Югославии. Тогда же большинство опрошенных выступали против присоединения Югославии к союзу России и Белоруссии… поскольку это присоединение вовлекло бы Россию в конфликт с НАТО». Несмотря на некоторые колебания, остается стабильно невысокой и доля русских (12-13 %), обнаруживающих консолидирующий потенциал в идее противостояния Западу[334].
Итак, хотя такая константа русского геополитического кода как амбивалентность восприятия Запада полностью восстановилась, интенсивность негативного модуса Запада значительно снизилась. В целом отношение к нему в современной России стало гораздо более рациональным и прагматичным.
Как уже отмечалось, геополитические константы – едины для элиты и простого общества. Однако их содержание может варьироваться для разных социополитических и культурно-идеологических групп. В случае с амбивалентностью это различие особенно наглядно. Выше была описана массовая ментальность, в то время как амбивалентная ментальность элиты имеет другое наполнение. Хотя общая схема – Запад как соблазн и угроза одновременно – сохраняется, содержание соблазна и угрозы видится качественно
Главный приз в отношениях с Западом для элиты состоит не в достижении западного качества жизни (сей «план» уже давно перевыполнен) или, тем более, в реализации западных идеалов на отечественной почве (в подобное намерение способны поверить разве что клинические идиоты), а в интеграции в глобальную элиту в качестве равноправного члена. Эту надежду питает контроль российской элиты над глобальными ресурсами современного мира – нефтью, газом, цветными и редкими металлами, ядерным оружием. В то время как главная угроза – ассоциируемое с Западом опасение утраты политической власти и,
