Чистившие себя «под Гитлера» русские националисты любили нацистский афоризм «Моя рука тянется к пистолету при слове 'интеллигент'», но забывали, что в нацистской партии, включая ее верхушку, состояло изрядно интеллектуалов. При разговорах же с «вождями» русского национализма складывалось устойчивое впечатление, что эти люди склонны полагаться исключительно на пролетарскую смекалку и арийскую интуицию, а также свой весьма ограниченный социальный опыт, но не на знания, размышления и экспертные оценки. «Политическим дискуссиям... была свойственна пустопорожняя болтовня людей, которых никак нельзя было назвать 'гражданами мира'. Широта и масштабы их безмерных исторических обобщений обычно находились в обратной пропорции к их фактическим знаниям. Люди, имевшие ничтожные знания и опыт за пределами своей страны (а то и своего города), полагали совершенно естественным развивать самые изощренные теории о прошлом, настоящем и об исторических судьбах стран, где они никогда не бывали, и народов, о которых они в лучшем случае знали из вторых рук»347. Эта характеристика интеллектуальной атмосферы веймарской Германии с удивительной точностью описывает русский национализм прошлого десятилетия.
Возможно, наиболее рельефно интеллектуальная нищета русского национализма проявилась в его внешнеполитической программе. «Запад» для русских националистов был не столько географическим, геополитическим или историко-культурным понятием, сколько абсолютным, тотальным Другим — олицетворением всего враждебного и имманентно чуждого России. В этом смысле они воспроизвели устойчивый и влиятельный социокультурный и психологический стереотип отечественной интеллигенции. «Реальные и разнообразные страны Западной Европы подверглись (русской интеллигенцией. — Т. С, В. С.) искажению до неузнаваемости, превратившись в удобный однородный символ, заслуживающий либо поклонения, либо отвержения». «Слово 'Запад'... даже сейчас вызывает у русских столь сильную реакцию — положительную или отрицательную, — реакцию, которая давно утратила всякую связь с 'реально существующими странами', составляющими Западную Европу и Северную Америку»348.
Абсолютное единодушие русских националистов насчет того, кто главный враг России и оплот Сатаны в дольнем мире — США и Израиль, заканчивалось там, где они пытались выстроить внешнеполитическую стратегию страны. Кто-то параноидально утверждал о тотальной враждебности всего мира к России, у которой поэтому не может быть союзников, кроме «армии и флота». Кто-то чаял обнаружить «национальный дух» в Германии. Кто-то ради конечной цели — свержения «сионо-масонского ига» — призывал перейти в мусульманство. Кто-то глядел еще дальше на Восток — на Китай и Японию, выстраивая изощренные комбинации «евразийской оси». В общем, по внешнеполитическим программам русского национализма можно было изучать разновидности геополитического бреда, порожденного сумеречным (а зачастую просто делириумным) сознанием.
По-настоящему принципиальный, самый важный идеологический водораздел внутри русского национализма 1990-х гг. проходил в вопросе о том, быть ли грядущей России империей или национальным государством западного образца (nation-state). В новых исторических условиях была воспроизведена основополагающая дилемма русского национализма: русские для государства или государство для русских. Первая позиция исходила из приоритета империи над русскими этническими интересами, вторая же настаивала на этнизации (или «национализации», в формулировке Роджерса Брубейкера) империи, превращении ее в русское государство. Беда в том, что подобная трансформация имперской политии, как мы уже неоднократно указывали, была невозможна в принципе, ибо подрывала ее фундаментальные основы: полиэтнический характер элиты и неравноправие русского народа, жестокая эксплуатация которого служила залогом имперской мощи и имперского единства.
Русские националисты находились в политической и интеллектуальной ловушке: в рамках империи было невозможно даже русское равноправие, не то что русское первенство; но точно так же для националистов было неприемлемо последовательное выступление против империи, которую они вполне обоснованно считали историческим созданием русского народа. То была поистине дьявольская альтернатива, попытка разрешения которой, как наглядно продемонстрировали события рубежа 80—90-х годов прошлого века, могла привести только к разрушению империи. Невозможно оспорить, что антиимперскую мобилизацию русского населения вызвали именно порожденные и взлелеянные националистами лозунги российского суверенитета и русского равенства.
Падение Советского Союза, к которому русские националисты приложили руку не менее основательно, чем демократы и Ельцин, открыло принципиально новую историческую ситуацию и, в частности, разрубило дамоклов узел русского национализма. Ему больше не приходилось ломать голову над тем, как повысить статус русских в рамках империи, как сделать империю русским государством и умудриться при этом ее сохранить. Финита ля комедиа — империи больше не было. В повестку дня встал принципиально иной вопрос: строительство национального государства. Болезненный процесс адаптации к этой фундаментальной реальности — постимперскому существованию — составил интеллектуальный и идеологический стержень русского национализма в постсоветскую эпоху.
Вместо того, чтобы признать неизбежное и научиться жить и работать в новой исторической ситуации, на протяжении 1990-х гг. подавляющее большинство националистов пыталось перебороть Zeitgeist, повернуть вспять неумолимый ход истории. Яростные обличители третировавшего русских Советского Союза одномоментно превратились в его апологетов. Вот как об этом написал автор замечательной в своем роде статьи об идейной эволюции русского национализма Сергей Сергеев:
«Распад СССР стал для многих 'русистов' страшной экзистенциальной катастрофой, повлекшей за собой кардинальную 'смену вех'. 'Боже, Советский Союз нам верни!', — эта строчка покойного поэта Бориса Примерова очень точно отражала душевную смуту людей, пришедших к выводу, что, по словам Александра Зиновьева, целя в коммунизм, они попали в Россию. Началась полоса истерических обвинений и покаяний. Главной 'искупительной жертвой', конечно же, был выбран 'литературный власовец' Солженицын, 'под подозрение' попал еще вчера всеобщий любимец Шафаревич, наконец, сам Валентин Распутин, живой символ 'русизма', предстал как чуть ли не штатный виновник гибели СССР. Бывшие ниспровергатели коллективизации и 'красного террора' внезапно обернулись пламенными сталинскими соколами. Советская империя обрела непререкаемый статус потерянного рая, а социализм — вековечного русского идеала, прямиком вытекающего из православной соборности и крестьянской общины»349.
Новым интеллектуально-идеологическим обоснованием этого доминантного устремления русского национализма стало евразийство. Все его интерпретации включали ряд общих принципиальных черт: требование восстановления империи, принципиально надэтничес-кий патриотизм, радикальное антизападничество, попытку синтеза советского и досоветского начал, интерес к геополитике. Евразийство органично продолжало линию русского имперского национализма: «не отрицало русскость как таковую, но растворяло ее в неком сверхнациональном единстве, доказывая, что сверхнациональность и есть главная, сущностная черта русскости»350. Можно назвать евразийство национал-большевизмом эпохи крушения коммунизма.
«Бесспорным 'коллективным агитатором и организатором' лево-правого евразийства явилась газета Александра Проханова 'День'/ 'Завтра', провозгласившая венцом русского самосознания теорию этногенеза Льва Гумилева. Разные новые версии старой идеологии обосновывали химик Сергей Кара-Мурза, математик и театральный режиссер Сергей Кургинян и экстравагантный эзотерик, геополитик, конспиролог, метафизик (и многое другое) Александр Дугин — одним словом, 'люди ученые'. Своим почти непререкаемым авторитетом 'евразийский соблазн' поддержал такой основополагающий столп 'русизма' как Кожинов (который, впрочем, начал 'евразийствовать' еще в годы 'застоя' — см. его программную статью 1981 года 'И назовет меня всяк сущий в ней язык...', воспринятую тогда многими 'русофилами' крайне отрицательно). В той или иной форме евразийство захватило большинство патриотических изданий, даже 'Москва', долгое время державшаяся от него на подчеркнутой дистанции, позднее оказалась к нему, в известной мере, причастна..»351
