антилиберализм. (Как известно, любая идеология помимо позитивного измерения — за что она выступает, имеет и негативное — что она отрицает.) Помыслить об автономии личности и индивидуальной свободе было крайне затруднительно даже националистам, манифестировавшим демократическую ориентацию. Их представление о свободе личности в лучшем случае ограничивалось экономической свободой, политические же свободы они считали если не откровенно вредными, то избыточными и не актуальными в период грядущей национальной диктатуры.
Хотя национализм, номинально исходящий от имени народа как целостности, казалось, обречен быть демократической идеологией, в России, как уже не раз отмечалось, принципы национализма и демократии оказались не только разведены, но и противопоставлены друг другу. В 1990-е гг. эта оппозиция была более явной, чем когда-либо еще. Почему?
Во-первых, антидемократический и антилиберальный модус был унаследован национализмом от предшествующей культурно-исторической эпохи. Во-вторых, он усугублялся социальными и экономическими практиками, внедрявшимися в России победившими либералами. На фоне происходившего в стране крайне опрометчиво было называть себя либералом и демократом, да и сами эти политические имена оказались надежно скомпрометированы в российском общественном мнении. Поэтому националисты охотно культивировали антагонистическое отношение к демократии и либерализму, полагая себя в этом отношении выразителями гласа народа.
Однако масса русских вовсе не экстраполировала отрицательное отношение к терминам на стоявшие за ними понятия. Хотя слова «либерализм» и «демократия» (равно как их производные) вызывали (и все еще вызывают) в России преимущественно негативные коннотации, а то и скрежет зубовный, сама по себе система либеральных и демократических ценностей — многопартийная система, конкурентные выборы, свобода масс-медиа, комплекс личных свобод, рынок и т. д. — довольно быстро адаптировалась русским массовым сознанием. Перефразируя известную цитату из Мольера, русские становились либералами и демократами, хотя сами об этом еще не знали.
И если националисты не видели и не хотели видеть этой фундаментальной трансформации, то причиной тому их элитистское презрение к собственному народу. Апеллируя к русским и клянясь русским именем, они вместе с тем не желали вникать в интересы и потребности этих самых русских, пытались навязать им собственные, чаще всего откровенно фантасмагорические, представления. А если русские не внемлют голосу правды, что ж, тем хуже для них — национальная диктатура железной рукой заставит их возрождать Россию по националистическим рецептам, — приблизительно таков был ход мысли.
В своем презрении к русским националисты оказались заедино с либералами. Но те хотя бы отдавали отчет, с кем они имеют дело: возможность обогащения и индивидуального успеха, которой либералы поманили в 90-е годы, значила для русских не в пример больше красивых, но отнюдь не «заводивших» лозунгов «спасения великой державы» и «русской соборности». Здесь к месту еще раз напомнить сакраментальное сталинское: другого народа у нас для вас нет! В силу какого-то непонятного нам обстоятельства русские националисты совершенно не чувствовали свой народ, при этом изо всех сил стараясь навязать ему собственное представление о том, каким он должен быть.
Националистов можно было бы еще понять, являй они сами игЫ et огЫ образцы поведения и доблестей, к которым призывали русских. Однако чаще всего дело обстояло ровно наоборот: вместо духа соборности и братолюбия — зависть и интриги, вместо христианского аскетизма — пьянство, мелкий блуд и стяжательство, вместо деловитости — обломовская лень и маниловские мечтания и т.д. В некотором смысле националисты воплощали наихудшие черты того, что эмпирически описывается как русский национальный характер.
Понимание демократии в более или менее западном духе националистической средой, как правило, отрицалось. Попытки же сформулировать доморощенную модель демократии оказались крайне неудачными как в интеллектуальном, так и в практическом плане. Представление о национальной демократии чаще всего не выходило за рамки фантастических идеологем «соборности» и «восстановления земств», сформировать на основе которых политическое движение было попросту невозможно.
In passim отметим крайне низкий интеллектуальный уровень подавляющего большинства националистических документов, отличавшихся, как правило, примитивностью мысли и корявостью слога. Нередко националисты прибегали к плагиату — передирая идеи, а то и тексты из западных и отечественных источников. Хотя русский национализм конца прошлого века вырос из порожденной интеллектуалами 1970 —1980-х гг. «русской партии», в интеллектуальном отношении дитя явно уступало родителю.
Впрочем, справедливость требует признать, что от националистических интеллектуалов старой формации толку все равно было немного по причине их организационной импотенции и нарциссического словоблудия. «Русская партия» оказалась органически неспособна произвести что-либо, кроме кружков, где собирались свои, и, обильно распивая водчонку, обсуждали «всемирную закулису» и пути противодействия ей. Поскольку же паутина «закулисы» охватывала дольний мир плотно и изощренно, то бороться с ней, в общем, не было никакой возможности: куда ни ткни, попадешь в ее вольного или невольного агента. Вот так идиотизм мысли обрекал на атрофию воли и организационный паралич.
По части идей «слесари-националисты» 90-х годов были прямыми наследниками националистических гуманитариев, хотя упростили и огрубили их рафинированные теоретические построения. Однако, в отличие от народолюбов и знатоков русской души из «русской партии», технари все же обладали хоть какими-то организационными навыками и практической сметкой, что позволило им свысока относиться к не умевшим «ходить строем» краснобаям. (Можно только представить, какое садистское наслаждение испытывал «вождь» РНЕ Баркашов, введя в обязательную практику организации строевую подготовку!)
Впрочем, мы не склонны преувеличивать значение гладкого языка программных документов. Как показывает исторический опыт, немудреные лозунги типа «Мира и хлеба!», «Демократия и рынок!» «Долой самодержавие (или КПСС)!» обеспечивают политическую мобилизацию успешнее любой самой интеллектуально изощренной программы.
Правда, даже при наличии подобных лозунгов и готовности общества их воспринять, нужна еще политическая машина, способная внедрить лозунги в массовое сознание. Скажем, магистральную идею большинства экономических программ националистов составлял так называемый «третий путь». Хотя он провозглашался оригинальной альтернативой советскому социализму и западному капитализму, в действительности предлагалось довольно механическое соединение достоинств социализма с преимуществами капитализма: государственно регулируемый рынок, смешанная экономика при государственной монополии на стратегически важные отрасли промышленности, протекционизм по отношению к отечественному производителю, социальный патернализм советского образца, свобода мелкого и среднего предпринимательства и т.д. Понятно, что такая программа даже при всей ее декларативности, сомнительной обоснованности и практической нереализуемости не могла не импонировать деморализованному острым кризисом и либеральными реформами населению. Однако у общества попросту не было возможности хоть что-нибудь узнать об экономических и социальных взглядах националистов.
Власть мешала националистам пропагандировать их взгляды? Но ведь они и сами, мягко говоря, не очень старались преодолеть воздвигнутые перед ними барьеры, в 1990-е гг. еще далеко не столь высокие, как десятилетие спустя. Вместо того, чтобы встать на твердую почву интересов социально пораженного русского большинства, националистические пропагандисты безуспешно пытались раскрыть ему глаза на «мировую закулису» и «заговор темных сил». Как настойчиво повторял в 1990-е глава одной националистической секты: «Главное — разоблачить сионистов, все остальные проблемы решатся сами собой».
Воинствующий антиинтеллектуализм составлял характерную черту русского национализма прошлого десятилетия. В данном случае имеется в виду не упомянутый выше низкий уровень его программных документов, а нечто более несравненно важное — глубокую, почти инстинктивную неприязнь к интеллектуалам и любым интеллектуальным усилиям. К «умникам» в движении относились приблизительно так же, как на пролетарских окраинах к тем, кто «в очках и шляпе». Любой интеллектуал априори подозревался в «жидовстве» или пособничестве «жидам». Из националистических групп вычищали людей, пытавшихся внести в их деятельность начала хоть какой-то осмысленности. Чаще всего за этим стояла элементарная зависть «вождей» к тем, кто чем-то возвышался над ними, и страх, что паству уведут в другие секты.
