паралич и нарциссическое словоблудие.
Потратив десятки тысяч человеко-часов на обсуждение перспектив грядущей национальной революции и смакование картин расправы с «жидами» после ее победы, националисты пальцем о палец не ударили для реальной организации хоть какого-то выступления. Бесспорный факт, что единственным политиком посткоммунистической России, который всерьез озаботился подготовкой восстания против режима, был один из немногих генералов-евреев советской армии, Лев Рохлин. Это не дурная шутка, а малоизвестная страница нашей недавней истории.
Герой первой чеченской кампании, отказавшийся по этическим соображениям принять награду Героя России, в 1998 г. готовил военное выступление против режима. Готовил, особо не скрываясь — впрочем, скрыть подобное все равно было бы невозможно. И выступление, судя по замыслу, имело весьма неплохие шансы на успех. Вот потому генерала и убили летом 1998 г.343
Эта тема, затронутая нами вскользь, заслуживает специального исследования и отдельной книги — книги, которая пока что не может быть написана. В данном случае мы лишь хотели обратить внимание на поведение русских националистов и вообще российской оппозиции, гордо именовавшей себя в 1990-е гг. «непримиримой». Мало того, что она, за редчайшим исключением, никак не помогала Рохлину, так еще и всячески вставляла ему палки в колеса. Особенно в этом занятии преуспела «краса и гордость» оппозиции — компартия Зюганова.
Судя по человеческим и деловым качествам людей, составлявших верхушку и интеллектуальный цвет русского национализма 90-х годов, любая его политическая стратегия была обречена на провал. Не внешние факторы, а внутренние слабости и дефекты национализма, главный из которых — низкое качество человеческого материала — обусловили его мизерабельную судьбу. Подчеркнем, что речь в данном случае идет, в первую очередь, о националистических вождях, а не о националистической пехоте. Та честно сражалась — не только в переносном, но и, в сентябре — октябре 1993 г., в прямом смысле — за дело, которое ее военачальники бросили на произвол судьбы или откровенно предали.
Между тем политическая и социоэкономическая система, находившаяся в 1990-е гг. в стадии формирования, еще не отвердела и могла быть снесена. Но чтобы ее снести, надо было не имитировать политическую борьбу или ограничиваться действиями в рамках «законности и умеренности», а не бояться идти до конца — чужого и своего. В конечном счете, главный ресурс в политике не деньги и масс-медиа, а люди с их экзистенциальной решимостью. Еще раз повторим уже приводившуюся нами цитату: «Готовность идти на смерть —это в конечном счете последний аргумент в пользу жизнеспособности или нежизнеспособности той или иной политической системы»344. Или, говоря словами русского поэта, «дело прочно, когда под ним струится кровь».
В середине — второй половине 90-х годов режим переигрывал оппозицию не столько суммой имевшихся у него материальных ресурсов, сколько, прежде всего, волевыми качествами и беззастенчивостью. В одном мизинце Бориса Ельцина оказалось больше воли, чем у всей полумиллионной КПРФ, ведшей свою генеалогию от революционного большевизма. Обвини коммунисты Кремль в фальсификации президентских выборов 1996 г., для чего имелись более чем веские основания, не признай результаты оных, и чаша исторических весов вполне могла склониться в их пользу. И если коммунисты пошли, как сказал бы легендарный отец-основатель русского большевизма, Ульянов-Ленин, по заведомо проигрышному пути «парламентского кретинизма» и «социал-демократического соглашательства», то это вопрос к ним, к их способности заниматься политикой, но вовсе не к «антинародному оккупационному режиму», руководствовавшемуся нормальной логикой политического выживания.
Еще один пример из того же ряда. В начале 1999 г. тогдашнему премьер-министру Евгению Примакову предложили возглавить переворот против недееспособного, неэффективного и ненавистного всей стране режима Ельцина. Причем этой эскападе легко было придать основание законности, ну а уж страна точно бы встретила ее с восторгом. И что же? Такой путь разрешения охватившего Россию кризиса оказался на дух неприемлем солидному советскому бюрократу, пусть даже стоявшему одно время во главе внешней разведки, а значит, более чем хорошо осведомленному в скрытых пружинах реальной политики.
Политическое безволие (или, в лучшем случае, слабость политической воли) составляло отличительную черту советской элиты (во главе КПРФ стояли выходцы из второго и третьего эшелонов этой же элиты). То был продукт советского патернализма с его четкими правилами игры и крайне негативным отношением к любой несанкционированной активности.
Националисты не были выгодным исключением из правила. Их самозабвенная радикальная риторика и призывы к национальной революции служили не более чем компенсацией нежелания и неспособности хоть что-нибудь предпринять для фактической организации этой самой революции. А когда все же находились люди, могущие, подобно генералу Рохлину, придать революционной фразе подлинно деловой импульс, то их оплевывали и вставляли им палки в колеса — и не какие-нибудь враги, а, прежде всего, собственные соратники. Говоря парафразом известного интернационального анекдота, русских националистов держали свои же.
Вялость политического темперамента и отсутствие глубоко укорененной, экзистенциальной тяги к власти можно назвать общей характеристикой российской оппозиции 1990-х гг. — не важно, левой или националистической, умеренной или радикальной. Ее политическая стратегия зиждилась на фундаментальной — и глубоко ошибочной — предпосылке о саморазрушении режима. В 1997— 1998 гг. одному из авторов этой книги известный лидер радикальной коммунистической организации и не менее известный лидер радикальной националистической партии, не сговариваясь, описывали политическую перспективу почти в одних и тех же словах: режим рухнет под тяжестью собственных преступлений или под натиском народного гнева, который мы, коммунисты (националисты), возглавим. Националистический «фюрер», правда, не исключал развития событий, при котором больной президент сам передаст националистам власть, дабы избежать худшего.
В общем, логика оппозиции была следующей: историческая закономерность сама приведет оппозиционеров к власти, а пока им надо копить силы и ожидать часа возмездия. И хотя здесь невольно вспоминается знаменитое «годить надо!» Салтыкова-Щедрина, наше описание нисколько не иронично. Ведь призывал же коммунистический лидер, Зюганов, беречь Думу и партию — главное достояние оппозиции и надежду России. Аналогичным образом вождь русских фашистов, Баркашов, заставлял своих соратников прежде всего учиться маршировать. А то как же, Ельцин им власть передаст, а русские штурмовики даже строем ходить не умеют?!
Подобное — наивно фаталистическое — представление об истории и политике было отчасти плодом советской политической социализации, представлявшей политику продуктом реализации исторических закономерностей. Правда, даже учебники марксистской социологии добавляли, что закономерности сии реализуются через действия людей, а не автоматически. Нигде и никогда ни один режим не обрушивался сам по себе, его падение всегда было итогом воздействия — извне страны или изнутри. Или, как афористично и абсолютно точно сформулировал товарищ Мао Цзедун, стол не сдвинется, пока его не передвинут.
У националистов к этому, общему для российской оппозиции, дефекту добавлялась еще и вопиющая неделовитость. Коммунисты могли хотя бы организовывать, причем весьма и весьма неплохо, политические кампании, включая избирательные. Националисты ни разу в 1990-е не сподобились провести ни одной более-менее приличной федеральной избирательной кампании. (За исключением, конечно, партии Жириновского.) И это был вовсе не вопрос материальных ресурсов — у КРО (и не только) в 1995 г. они имелись, причем немалые — а чуть ли не во врожденной организационной импотенции и слабости интеллекта.
Личные наблюдения авторов книги за несколькими националистическими кампаниями позволяют охарактеризовать их как редкостное сочетание некомпетентности, организационной беспомощности,
