Напомним, что термином «ксенофобия» описывается спектр негативных реакций, испытываемых в отношении «других». Поскольку же в современной России главным объектом этих реакций оказываются группы, выделяемые по этническому, а не социальному, политическому или культурному признакам, то корректнее пользоваться термином «этнофобия». По данным Левада-центра, наиболее радикальное выражение этнофобии — враждебность к людям других национальностей — испытывали в 2005 г. «очень часто» и «довольно часто» — 13% респондентов, «редко» — 25%, что в сумме дает 38%; не испытывали враждебности «никогда/практически никогда» — 60%.
Враждебность со стороны других национальностей испытывали в том же 2005 г. «очень часто» и «довольно часто» — 12%, «редко» — 26%, что в сумме дает те же самые 38%; не испытывал враждебности «никогда/практически никогда» —61% респондентов. Примечательно, что согласие с «мнением, что во многих бедах России виновны люди 'нерусских' национальностей» выразили тоже 38% опрошенных (не согласны с ним — 57%). 33% жителей России считают, что национальные меньшинства в России живут «значительно лучше» или «несколько лучше» русских, но 60% полагают, что они живут «примерно так же», как русские, или «несколько хуже» и даже «значительно хуже»368.
Включение в опросы этнических уточнений дает более высокие показатели этнофобии: раздражение, неприязнь и страх «по отношению к приезжим с Северного Кавказа, из Средней Азии и других южных стран» испытывают 47% респондентов (никаких особых чувств — 50%); 55% опрошенных полагают, что за последние годы людей, негативно настроенных в отношении именно этих этнических групп, стало больше; около половины населения считает необходимым введение ограничительных мер в отношении выходцев с Северного Кавказа и мигрантов из «дальнего зарубежья»369.
Тем не менее, только 26% респондентов ощущали в месте своего проживания межнациональную напряженность, в то время как 70% ее не ощущали370. До последнего времени этнофобия в России носила преимущественно вербальный характер. Проще говоря, она выражалась в угрюмом бурчании типа «понаехали тут» и «кавказцы все захватили», в то время как широко разрекламированные СМИ нападения и убийства по мотивам национальной розни носили спорадический и отнюдь не массовый характер. Даже при всем несовершенстве (или сознательном сокрытии) милицейской статистики, их число составляло две-три сотни в год, но никак не тысячи. Хотя Кондопога и аналогичные события приблизили нас к некоему качественному рубежу, он все же не перейден. Недовольство русских остается преимущественно потенциальным, не перерастая в массовые и жесткие действия против каких-то этнических групп.
В любом случае масштабы этнофобии в России не могут не впечатлить: ее различным формам — от сравнительно «мягких» до «жестких» — подвержено около половины населения страны. Еще больше впечатляет ее динамика: «В 1989 году признаки открытой ксенофобии обнаруживали примерно 20 процентов населения СССР, в том числе агрессивной этнофобии — порядка 6—12 процентов ... В России эти показатели были заметно ниже средних (курсив наш. — ТС, В. С.) величин по Союзу в целом»371. До середины 1990-х гг. уровень ксенофобии в России был значительно ниже, чем где бы то ни было в Европе.
Но даже мощная динамика этнофобии не превратила Россию в самую расистскую страну Европы или, бери выше, всего мира, как спешат объявить некоторые наблюдатели372. В этом отношении мы всего лишь догоняем, но еще не догнали, «политкорректную» и «толерантную» Европу. Еще в 1997 г. одна треть европейцев признавала себя «безусловно расистами» и «скорее расистами», еще одна треть — «немного расистами», и лишь оставшаяся треть заявила о своем безусловном неприятии расизма373. А с того времени много воды утекло, и настроение европейцев изменилось отнюдь не в сторону большей терпимости по отношению к чужой «расе», а в прямо противоположном направлении.
Не характерна для России и практически повальная исламофобия, которой во Франция и Германия заражено почти 90% населения374. В России исламофобия меньше в разы, несмотря на многолетнюю чеченскую войну и прогрессирующее обострение ситуации на Северном Кавказе.
Другое дело, что наша публичная риторика и язык отечественных СМИ не столь стерильны, как европейские, да и в быту мы привыкли выражать свои чувства более эмоционально и открыто. Так что впечатление чуть ли не тотальной захваченности общественного мнения этнофобией парадоксально оказывается оборотной стороной культурной свободы, присущей современной России.
Приведенное сопоставление служит вовсе не тому, чтобы «перевести стрелки» с России на Запад и показать, что там дела с ксенофобией, невзирая на почти тоталитарное давление политкорректности и муль-тикультурализма, обстоят ничуть не лучше, а, возможно, даже хуже, чем у нас. Глубинный исток ксенофобии (и этнофобии как составной ее части) — разделение людей на «мы» и «они», на «своих» и «других» (с модусами «чужой», «враг» и т.д.) — коренится даже не в культурной и социальной архаике, а в биологии. Это генетически наследуемая матрица, архетип в аутентичном юнговском понимании.
Хотя для выделения и осознания группового «мы», — не важно, идет ли речь о принадлежности к социальной, политической или биологической группе, — абсолютно необходимо наличие «другого» — группы с аналогичными свойствами, «другой» вовсе не обязательно «враг». Модусами «чужого» и «врага», что, собственно, и есть ксенофобия, «другой» наделяется в результате конкретных причин и обстоятельств. Иначе говоря, мы обречены жить рядом с «другими», но не обречены рассматривать их как «врагов». Что, кстати, подтверждается низким уровнем этнофобии в России рубежа 1980-х и 1990-х гг. В то время русские проводили отличия между собой и «кавказцами» не менее четко, чем сейчас, однако в большей своей части не рассматривали их как враждебных чужаков.
Ошибочно или, в лучшем случае, односторонне утверждение о негативизации «другого» как необходимом условии образования и воспроизводства позитивного «мы». Да, существует связь между сверхценностью собственной группы и антропологической минимизацией других групп, выделенных на основании того же признака. Однако действительные психологические механизмы ксенофобии оказываются
