болезненным звоном у него в ушах, и стягивает с него свитер через голову.
Потом ему на затылок хлынула вода, холодная вода, хлынула свирепым потоком, от которого мозги в черепе затарахтели. Он невольно втянул ее в себя, словно глоток воздуха, и попытался бороться, чтобы не утонуть, но его руки сжимала железная хватка, а другая — кто это, сколько у него рук?! стискивала сзади его затылок и удерживала в согнутом положении. Если попытаться повернуть голову, точно задохнешься. А если оставаться в этом положении, вниз головой под водопадом, то хотя бы дышать удается в промежутках между спазмами кишок и желудка, который не может выбросить из себя больше, чем в нем есть.
Руку пронзила боль. Кто-то меня пронзил, и я истекаю кровью, а может, рука распухает, а тот, кто держит голову, твердо решил меня утопить… По внутренностям прокатывались волны тошноты, в крови раз за разом поднимались обжигающие приливы, не имеющие никакого отношения к лунам этого мира. Они не люди, эти твари, которые окружили меня и не отпускают, они меня не любят — атеви в лучшем случае хотели бы, чтобы людей вообще не существовало и они никогда не появлялись здесь… да, столько крови было пролито, пока удерживали Мосфейру, и мы были виноваты, но что еще нам оставалось делать?
Он начал мерзнуть. Холод от воды проникал все глубже и глубже в череп, пока темнота не начала отступать и он смог видеть серый камень, и воду в ванне, и ощущать чужие руки у себя на затылке и на запястьях, и чувствовать, что от них больно. И коленям было больно на каменном полу. И руки онемели.
Голова становилась все легче, ее затопляло странное ощущение. «Так что, это я умираю? — думал он. — Это вот так умирают? Банитчи с ума сойдет…»
— Закройте воду, — сказал Банитчи.
И тут Брен вдруг почувствовал, что его переворачивают на спину, швыряют на что-то — к кому-то на колени, кажется, — а потом ощутил, как к замерзшей коже прикасается одеяло, очень приятное, но какое-то тут совершенно неуместное. Зрение возвращалось и уходило снова. Одеяло желтое, подумал он, но не понял, почему это так важно. Он испугался, когда кто-то поднял его как младенца и понес, испугался, что этот… этот атева собирается нести его вниз по лестнице, она ведь была где-то здесь, он запомнил, последнее, что запомнил… Ему совсем не нравилось, что его несут, это же опасно…
Руки разжались и выпустили его. Бросили.
Он закричал. Спина и плечи ударились о матрас, за ними — все остальное.
Потом кто-то грубо перекатил его, перевернул лицом вниз, на шелковый скользкий мех, стащил с него одеяло, сапоги и брюки, а он лежал, парализованный, сознавая все происходящее, но сознавая также ломоту в висках, которая предвещала жуткую головную боль. Среди общего гомона в комнате он различал голос Банитчи — значит, теперь уже все в порядке. Раз Банитчи здесь, все будет нормально. Он сказал, чтобы помочь Банитчи:
— Я пил чай.
Удар по уху взорвался болью.
— Дурак! — сказал Банитчи где-то наверху над ним, рывком перевернул его на спину и накрыл шкурами.
От этого головная боль ничуть не уменьшилась, нарастала с пугающей скоростью и заставляла сердце колотиться быстрее. Он думал об инсульте, аневризме, о неизбежном сердечном приступе. Только ухо, по которому ударил Банитчи, было горячее и наполовину онемело. Банитчи схватил его за руку и уколол иголкой — неприятно, но пустяк по сравнению с наступающей головной болью.
А дальше он мечтал лишь об одном — лежать, утонув в шкурах мертвых животных, и дышать. Он вслушивался в удары собственного сердца, он отсчитывал время от вдоха до вдоха, он обнаружил, что между волнами боли есть провалы, и жил в этих провалах, пока глаза истекали слезами от слепящего дневного света, и ему хотелось быть настолько в здравом уме, чтобы попросить Банитчи задернуть шторы.
— Это не Шечидан! — орал на него Банитчи. — Тут еду не доставляют в пластиковой упаковке!
«Ну знаю, знаю. Я же не такой глупый. Я же помню, где я, хотя не понимаю, при чем тут пластиковая упаковка…»
Головная боль достигла невероятной силы, он решил, что умирает, и захотел, чтобы все уже скорее кончилось…
Но такого не скажешь атеви, они думают совсем не так, как люди, а Банитчи и без того злится, с ума сходит…
Справедливо злится. Уже второй раз на этой неделе Банитчи вынужден спасать его. Он не переставал мучить себя вопросом, действительно ли вдовствующая айчжи пыталась отравить его, и все хотел предупредить Банитчи, что Сенеди — профессиональный убийца, никаких сомнений. Он выглядит точно как Банитчи… Брен не был уверен, что его логика несокрушима, но старался выстроить свои аргументы так, чтобы Банитчи не думал, будто он полный идиот.
— Это сделал Сенеди?
Кажется, он сказал, что да. Но точно не знал. Уж слишком болела голова. Ему просто хотелось лежать тут под теплым мехом, а потом заснуть, и чтобы она не болела, когда он проснется — если проснется… но он боялся дать себе волю, потому что можно никогда уже не проснуться, а он ведь так и не позвонил Диане Хэнкс…
Банитчи прошел на другой конец комнаты и заговорил с кем-то. Брен не был уверен, но подумал, что это Чжейго. Он надеялся, что неприятностей не будет, что это не нападение на них всех. Ему хотелось слышать, что они говорят.
Он закрыл глаза. Слишком больно было от света. Кто-то спросил, в порядке ли он, а он решил, что если бы он не был в порядке, то Банитчи вызвал бы врачей или еще что-то сделал, а потому он кивнул, что в порядке, и соскользнул в темноту, думая, что, может быть, он все же позвонил Диане Хэнкс, а может быть, только думал позвонить Диане Хэнкс. Он не знал точно…
V
Смотреть на свет было больно. Двигаться больно. Не было такого места, чтобы не заболело, стоило только шевельнуться, — а особенно голова, и запах еды совсем не привлекал. Но тут его второй раз тряхнули за плечо, и над ним наклонился Тано, Брен был уверен, что это Тано, хотя глаза видели нечетко и болели от света.
— Вам надо поесть, нанд' пайдхи.
— О Боже…
— Давайте.
Тано принялся безжалостно взбивать подушки под головой и плечами — от этого голова заныла сильнее, и он ощутил недоверие к собственному желудку.
Он лежал спокойно, рассчитывая, что если не будет упираться, это утихомирит его мучителей, и смотрел на Алгини — тот стоял у дверей, ведущих в ванную и помещения для слуг, и разговаривал с Чжейго; они говорили очень тихо, голоса едва доносились, невнятные и искаженные. Вернулся Тано с чашкой бульона и вафлями из белой муки.
— Ешьте, — сказал Тано, а он не хотел. Он хотел сказать Тано, чтобы ушел, но его слуги не слушались, им платил Табини, и Брену приходилось делать то, что они велят.
А кроме того, когда у тебя расстроен желудок и ты не хочешь болеть, надо есть белые вафли — он на мгновение перенесся на Мосфейру, в свою спальню, и рядом оказалась мать… но это Тано держал ему голову, Тано настаивал, чтобы он съел хоть половину, и Брен клевал по крошке, а комната и все в ней клонилось на него, и он все пытался соскользнуть в отдающиеся эхом края мира.
Потом он прикрыл глаза, чтобы дать им отдых, и проснулся от запаха бульона. Он не хотел бульона, но отпил глоток, когда Тано поднес чашку ко рту, — и обжег рот. Вкусом бульон был точно как чай. Он хотел тут же остановиться, но Тано все старался влить в него этот несчастный бульон, настаивал, что так надо, что только так можно вымыть чай из организма. Брен высунул руку наружу, на холод, нашел ручку чашки своими пальцами, позволил Тано подпереть ему голову подушками и стал пить из чашки, не роняя ее, пока
