Черт, опять этот вопрос! Он перевел дух, чтобы выиграть время и подумать.
— Конечно, теперь я увидел своими глазами особенности перевозок в горах. Я намерен представить свои наблюдения нашему совету. И я уверен, что най-айчжиин тоже найдут, что мне порекомендовать.
В ответ — короткий смешок. И следующий вопрос:
— И все же только вы один, а не законодательное собрание, решаете, получат ли небольшие города нужный им транспорт.
— Не я один. Это решится в совместных обсуждениях с айчжи, с советами, с законодательными собраниями.
— Но почему нельзя развивать шоссейные дороги?
— Потому что…
Потому что метчейти следуют за вожаком. Потому что Бабс — вожак, и у Нохады нет другого выхода, без драки, которой Нохада не хочет… чертовски глупая мысль… а надо же что-то отвечать на этот вопрос, что-то такое, что не оскорбит атеви…
— Потому что, — выпалил он, пойманный в ловушку. — Мы не в состоянии предсказать, что может из этого выйти. Потому что видим трудности регулирования… — Он запаниковал. Он терял нить, говорил бессмысленно, а бессмысленные фразы выглядят ложью. — Мы опасались вначале, что вопрос о распределении фондов на дорожное строительство может вызвать раскол внутри Ассоциации. Разрыв в линии власти, цепи управления, которой мы не понимали.
Интервьюер помедлил, с вежливо бесстрастным лицом.
— Правильно ли я понял, нанд' пайдхи, ваши слова? Вы говорите, что такая политика основывалась на превратном понимании?
О Боже!
— Вначале — может быть. — Рассудок со щелчком встал на место, мысли снова сфокусировались. Проблема деревни — это забота атеви. — Но мы не думаем, что это приведет к нужному решению для деревень. Если бы шоссе появились сто или двести лет назад, начался бы рост нерегулируемой коммерции. А если бы это случилось, коммерческие круги начали бы строительство там, где проходят самые крупные шоссе, и чем прямее эти шоссе, чем больше крупных населенных центров выстроится подряд, тем больше они привлекали бы к себе населения — и никто, кроме айчжи, не защищал бы отдаленные деревни, которые все равно остались бы со своими транспортными проблемами, во многом — точно, как и сейчас, но заодно у нас появились бы вредные выбросы от моторов и концентрация еще большей политической мощи в основных населенных полосах, вдоль этих шоссе. Я вижу место для автомобильных дорог — в сельской местности, а не в густо населенных центрах, в качестве боковых веток, идущих от централизованной транспортной системы.
Он не завладел интересом интервьюера. Он углубился в технические детали — или, как минимум, разговор угрожал перейти в сугубо техническую плоскость, чего интервьюер не хотел — может, считал, что этого не захочет его аудитория. Брен ощутил перемену темы, когда интервьюер поерзал на стуле и нахмурился. Брен был этому рад. Интервьюер задал еще несколько вопросов о том, где жил Брен, об ассоциациях его семьи, о том, что он делает на отдыхе, слава Богу, вопросы нейтральные и неопасные. Брен уже потел под яркими прожекторами, когда интервью приблизилось к завершению и репортер пустился в положенные любезности.
— Благодарю вас, нанд' пайдхи, — сказал он наконец, юпитеры погасли, и Брен с трудом сдержал вздох облегчения.
— Простите, — сказал он сразу. — Я не привык выступать перед камерой. Боюсь, я говорил несвязно и непонятно.
— Вы говорили очень хорошо, нанд' пайдхи. Намного лучше, чем некоторые из наших собеседников, уверяю вас. Мы очень довольны, что вы нашли для нас время.
Интервьюер поднялся, Брен поднялся, Банитчи поднялся — откуда-то сбоку, где за ярким светом его не было видно. Все поклонились. Интервьюер протянул руку для пожатия. Должно быть, кто-то ему подсказал.
— Я вижу, вы знакомы с нашими обычаями, — решился заметить Брен, интервьюер был польщен, поклонился и сжал Брену руку в сокрушительной хватке.
Обратный рейсовый самолет улетал на закате. У съемочной группы было еще одно задание в Майдинги — электрическая авария. Слава Богу. Бригада паковала юпитеры, отсоединенные кабели извивались — нашествие красных и черных лоз — по древним коврам, тянулись из отдаленных коридоров. Майги отправился отсоединить дальний конец где-то возле кухни, куда, Брен был уверен, персонал отнюдь не рвался впускать чужаков. Все хозяйство сворачивали и раскладывали по ящикам. Стеклоглазые звери пялились со стен, столь же изумленные и пораженные, как пайдхи.
Что же я наделал? — спрашивал он себя, и еще он спрашивал себя, сможет ли оправдать все, что сказал, когда будет писать рапорт на Мосфейру… но слишком щекотливых тем удалось избежать — хоть это мне удалось… если закрыть глаза на сбой мысли, когда речь зашла о дорогах.
— Мы бы хотели и в будущем проводить такие интервью, — сказал тот человек — Брен не мог вспомнить его имени: не то Дайгани, не то что-то вроде. — Мы были бы рады, нанд' пайдхи, записать репортаж прямо на Мосфейре. Может быть, через посредство вашего телевидения, но чтобы одна из наших бригад работала прямо на месте — интервью с простыми людьми, в таком духе.
— Конечно, если получится проработать этот вопрос, — ответил Брен. Это был стандартный ответ на любое неподходящее предложение. Брен не мог допустить, чтобы эта идея дошла до Мосфейры в таком виде, как будто он с ней согласен. — Я мог бы связаться с нужными людьми…
И дальше должно было естественно последовать «Дайте мне телефон» сознательный вызов Банитчи и Чжейго — и Табини. В голове промелькнула добрая дюжина неприятных мыслей. Служба новостей должна знать, что кто-то пытался убить меня, но ни один из телевизионщиков и не заикнулся. И я не заикнулся. Принятое в Бу-чжавиде заговорщицкое отношение к безопасности впитывается в плоть и кровь тех, кто там живет, — никто не беседует с прессой без разрешения, никто не передает слухов, все это оставляют департаментам, имеющим полномочия устанавливать официальную политику.
Но почему я не смог сказать службе новостей, что здесь вчера погиб человек? А почему они не спросили — ведь знали?
Я не знаю, что передавали в известиях на прошлой неделе. Я не знаю, что общеизвестно, а что нет, а стандартная политика управления говорит: если не знаешь — помалкивай.
И вот Брен делал вежливое лицо, и кланялся, и потел — все еще потел, хоть заметно похолодало. Надвигался грозовой фронт. Телевизионщики надеялись, что их самолет пробьется через непогоду. Они уже прорывались через фронт этим утром, побросало и покачало, тот еще полет получился «долгий», как выразилась Чжейго, а телевизионщики выразились чуть-чуть решительнее — «неудобный».
Но теперь уже открыли передние двери, и в холл влетает ветер и льется свет, куда более яркий, чем электрические лампочки, которые светятся слабым золотом. Бригада выносила свои юпитеры, интервьюер застрял — поболтать просто так, Тано и Алгини стоят, сблизив головы, у дверей, смотрят, как телевизионщики выносят оборудование — Алгини прибыл вместе с ними. Как и Банитчи. А Чжейго… где-то, может быть, отдыхает; а тем временем в голове все сталкиваются друг с другом мысли — что я сказал да что я подумал, орут и требуют внимания и дальнейшего анализа.
Банитчи аккуратно отцепил интервьюера и проводил до самой двери, где последовал еще один неизбежный круговой обмен поклонами.
Брен тоже исполнил положенные любезности и, когда последний телевизионщик оказался снаружи, оперся спиной на дверь с неосвещенной стороны и с облегчением перевел дух.
— Тано и Алгини проводят их до аэропорта, — сказал Банитчи; на фоне освещенного солнцем двора снаружи он вырисовывался черным силуэтом. — Они могут остаться внизу на ужин. Я там нашел хороший ресторан.
— Прекрасно, — сказал Брен, но не спросил «А почему бы нам всем туда не поехать?», потому что большинство посетителей было бы не в восторге от убийства под салат. Он вдруг понял, что страшно нервничал на протяжении всего интервью не только из-за каверзных вопросов, которые могли вдруг прозвучать, но и потому, что не доверял этой команде с бесчисленными ящиками для оборудования, и потому, что не знал этих людей.
