есть своя правда, ибо я груба и колюча. Боюсь, такой ты меня и видишь. Но все равно оставайся. Ты будешь играть для меня, — это последнее было сказано с полной серьезностью.
— Хорошо, — он еще крепче обнял арфу. — Но дальше этого места я не пойду с тобой. Пожалуйста, не проси меня. Я не хочу обнаружить утром, что за ночь прошли годы и весь мир постарел.
— Ладно, — она уселась рядом с ним, обняв руками колени, и откинулась назад. — Значит, ты узнал меня. Но чем тебе могут помешать прошедшие годы? Чем тебе так мил твой возраст? Похоже, время не было добро к тебе. Я думала, ты будешь только рад избавиться от своих лет.
— Я — человек, — промолвил он очень тихо. — И я служу своему королю. И это мое время, не так ли?
Это было так. Она не могла принудить его. Войти в иной мир можно лишь пожелав того. Он не желал, значит, это был конец. Чем больше она ощущала его, тем сильнее чувствовала глубокое горе в его сердце и холодный привкус железа.
Она все еще могла убежать, махнув рукой на его упрямство. Она заплатила за него непомерную цену и все же проиграла. От арфиста веяло несчастьем. Он разбил все ее надежды. Она чувствовала смертность и тлен, и слишком много человеческого.
Но она предпочла остаться и утопать в лунном свете, глядя на него. Он прислонился к стволу векового дерева и тоже смотрел на нее, лишь изредка отводя глаза, привлеченный шорохом листьев, и снова возвращался к ней — средоточию всей древности леса, всех самых страшных опасностей, грозящих куда как большему, чем жизнь. И наконец, несмотря на всю его осторожность, взгляд его начал замутняться, и шорохи овладели им и заворожили шепотом листьев и теплом спящего Элда.
V. Охотник
Фиан спал и проснулся лишь на рассвете, моргая и оглядываясь от страха, что деревья могли уже вырасти и умереть от старости, пока он спал. Лишь в самую последнюю очередь его взгляд остановился на Арафели, и она рассмеялась эльфийским смехом, ибо юмор ее был мягок, хотя иногда и жесток. Она знала, как выглядит в дневном свете, вид ее был столь же суров, как и растение, именем которого она себя называла. Она казалась загорелой, худой и мускулистой, облаченной в залатанную серо- зеленую паутину, и лишь меч оставался тем же. Она сидела, заплетая волосы в серебряную косу, и улыбалась арфисту, который не сводил с нее косого тревожного взгляда.
Вся земля потеплела этим утром. Тучи не застилали солнца в этот день, и оно проникало даже в чащу леса. Фиан протер глаза после сна и открыл свою суму, собираясь позавтракать.
Похоже, в ней мало что было: он вытряхнул кусочек вяленого мяса, с сомнением взглянул на него, разрезал пополам и предложил часть Арафели — располовиненная, эта трапеза была столь скудной, что ее не могло хватить человеку, особенно такому изможденному и голодному, как он.
— Нет, — промолвила Арафель. Она сразу же почувствовала отвращение, уловив запах еды — она не испытывала аппетита ни к человеческой пище, ни к плоти бедных лесных созданий. Но то, что он предложил ей еду, его самоотверженная учтивость растопили ее сердце. Она достала пищу из собственных запасов — дары деревьев и пчел и многое другое, что не вызывало боли у владельцев при ее заимствовании. Она поделилась с ним, и он схватил свою долю с отчаянной жадностью.
— Вкусно, — поспешно заметил он, рассмеялся и быстро покончил с едой. Он облизал все пальцы до последнего, и во взгляде его появилось облегчение — он избавился от голода, от страха и еще от какого-то бремени. Он глубоко вздохнул, и она одарила его более теплой улыбкой, чем намеревалась, — то было воспоминание о другом, более светлом мире.
— Сыграй для меня, — попросила она его.
Он принялся наигрывать для нее нежно и праздно песни, лечащие душу, а потом снова заснул, ибо яркий день в Элдвуде таил в себе сон, когда солнце лило свое тепло сквозь спутанные ветви, и воздух висел бездыханно недвижным. Арафель тоже мирно задремала в смертном Элде впервые с тех пор, как выросло не одно дерево. Прикосновение смертного солнца пролило на нее эту благодать, о которой она давно уж позабыла.
И снился ей сон, в котором высились своды залов из холодного серого камня.
В этом темном сне у нее было человеческое тело, тяжелое и смердящее вином, наполненное страшными воспоминаниями, в нем покоилась такая мрачная сила, что она с радостью сбежала бы от него, если бы могла. Она ощущала ненависть, она чувствовала тяжесть человеческой плоти, дурманящую неуверенность от крепкого питья.
У него была силой взятая жена, у Эвальда из Кер Велла, и имя ей было Мера из Дун-на-Хейвина; и был у него маленький сын, который испуганно бежал от него и прятался наверху, пока Эвальд пил со своими мрачными сородичами и проклинал наставший день. Чем больше он думал, тем сильнее в нем вскипала ненависть, и часто он посматривал на пустые крюки в стене, на которых висела арфа. Его терзала песня, но еще сильнее песни его терзал стыд, ибо эта арфа была родом из Дун-на-Хейвина, как и Мера.
Когда-то воспевала она предательство и убийство королей и бардов.
Так Эвальд сидел и пил свой эль, слыша отголоски арфы. А рука Арафели во сне ощупывала его в поисках лунного камня и наконец нашла его висящим на шее Эвальда.
Отдавая его, она наложила на него чары, так чтобы он не мог ни потерять, ни уничтожить его. Теперь она предлагала ему более приятные сны, по мере того как он начал клевать носом, ибо камень обладал такой силой. Она ниспослала ему мир и исцелила все, что в нем было дурного, маня его назад, в Элд. Но он к любой доброте относился лишь с горькой издевкой, ненавидя все, что не мог понять.
— Нет, — горестно прошептала Арафель. Она бы приложила руку, чтобы снять камень с этой подлой шеи, но она не имела власти над собственными чарами. И Эвальд защищал свое имущество столь яростно и ревностно, что мышцы сводило судорогой и перехватывало дыхание.
Больше всего он ненавидел то, чем он не обладал и не мог обладать; и средоточием этого был арфист и любовь, которой его одаривали другие, а также его собственное вожделение к Дун-на-Хейвину.
Так она ошиблась и теперь сама знала это. Она пыталась убедить его странный замкнутый ум. Но это было невозможно. Его сердце было почти лишено любви, а та малость, что была ему дарована, вся была обращена лишь к себе.
Он предал своего короля, убивал своих сородичей и теперь восседал в краденом замке с женой, которая презирала его. Такова была истина, глодавшая его во тьме, в каменном мешке, называемом Кер Веллом.
Об этом были и его сны, и он лишь крепче сжимал в кулаке камень, не выпуская его — так он понимал власть: держать и не отпускать.
— Зачем? — спросила Арафель Фиана в ту ночь, когда луна заливала светом Элдвуд, земля была тиха и небо чисто, и ничто не угрожало им. — Зачем ты ему нужен? — Ее сны рассказали ей правду Эвальда, но она чувствовала, что у арфиста есть своя правда.
Фиан пожал плечами, и его юный взгляд вдруг постарел.
— Вот, — он прижал к себе арфу.
— Ты сказал, что она твоя. А он назвал тебя вором. Так что же ты украл?
— Она моя, — он взял ее поудобнее и прикоснулся к струнам. — Она так долго висела в его зале, что он решил, что это его собственность. Струны на ней были обрезаны и мертвы.
— А как она к нему попала?
Фиан перебрал низко звучащие струны, и лицо его потемнело.
— Она принадлежала моему отцу, а до него — его отцу, и они играли на ней в Дун-на-Хейвине перед королями. Она очень древняя, эта арфа.
— Ах, да, она древняя, и смастеривший ее знал свое дело. Королевская арфа. Но как она попала во владения Эвальда?
Светловолосая голова юноши склонилась ниже над арфой, и пальцы его безответно перебирали струны.
— Я заплатила, чтоб он оставил ее и тебя, — промолвила она. — Неужто ты не дашь мне ответа?
Звуки затихли.
— Она принадлежала моему отцу. Эвальд повесил его в Дун-на-Хейвине, перед тем как сжечь двор. За песни, которые слагал мой отец, за правду, которую он пел, о том, как приближенные короля оказались на деле совсем не теми, за кого себя выдавали. Эвальд был ничтожнейшим в его дружине, мелким даже в
