но провел здесь добрых десять или одиннадцать лет, так что и Польшу уже знаешь; что ты об этом думаешь — о всеобщей скорби, обо всех этих страстях, маршах, свечах, бесконечном повторении одних и тех же лозунгов, о бурных аплодисментах после каждого слова Папы, хотя при всем при том — аборты, коли уж припечет; а возьми хотя бы специальные издания с кучей цветных фото и перечнем энциклик мелким шрифтом на последней странице? Что ты об этом думаешь?' Он быстро на меня глянул, вроде бы растерявшись или даже испуганно, и отчеканил: 'Польша — прекрасная страна, поляки очень славные, а Папа был великий человек'.
А вот как я, после еще нескольких рюмок, доказывал Клубню, что я польский патриот: 'Пойми, я польский патриот, то есть просыпаюсь утром, смотрю в окно, и меня с души воротит, весь день с души воротит, когда я гляжу на эту грязь на улицах, спальные районы, пьяные рожи одних и хитрые зенки других; иногда мне безумно хочется все это спалить, а землю вспахать и посыпать известью, негашеной, и только потом начать строить заново; но, если кто-нибудь поднимет на мою родину руку, я без раздумий схвачусь за оружие, а не будет оружия, с голыми руками брошусь на врага и вцеплюсь ему в глотку…' Тут в разговор вмешалась какая-то девушка, кажется, немка, то ли художница, то ли пианистка, из другой стипендиальной программы, а может, просто в гости пришла. 'Well, I cannot understand one thing, — сказала она высоким неприятным голосом, — tomorrow or maybe on Friday there will be a big march for Pope, yes? So isn’t it a great opportunity to demonstrate something? For example: to demonstrate our acceptance for abortion. I think it’s a great idea to make some banners and stand there, all this people will just have to read it and to think about the sense of it' [37], — мы с Клубнем только рты разинули и переглянулись, не в состоянии ничего ответить. 'Послушай, что я тебе скажу, — наконец пробормотал я по-польски, — мне всегда было интересно, почему о праве на аборты громче всех вопят бабы, у которых, судя по их наружности, таких проблем вообще не должно возникать?'
(Три года назад мы с Анджеем и Войцехом поехали на фестиваль 'Вудсток' — было еще несколько человек, но мы трое держались немного особняком. Поезд уже в Гдыне был набит до отказа, так что мы волей-неволей (хотя, разумеется, скорее 'волей') целую ночь старательно отключались и на поле еле доплелись, палатку ставили, падая с ног от усталости, ребята сразу заснули, а я нет, как ни пытался. Потом они проснулись, а я заснул, а потом все пошли пить пиво и пили до вечера, так и день прошел. На следующее утро подсчитали финансы, и выяснилось, что у нас осталось всего на пару банок пива, а впереди целый день и целая ночь, да еще обратная дорога; короче, куда-то мы потащились — грязные, жарища, — потому что кто-то сказал, что в городе можно купить из-под прилавка вино, а если подсуетиться, то и водку; хотя сухой закон и крепкие напитки запрещены, но свободный рынок и польская оборотистость еще никуда не девались. Шли сперва по асфальтовому шоссе, потом садами, перелезали какие-то ограды, где-то пробирались через развалины, пока наконец не добрались до города, по которому слонялись и где на тротуарах спали десятки таких, как мы. Вина никакого не было, вообще, кроме пива, ничего не было; к счастью, пиво было повышенной крепости, что ни говори, а если эти несколько лишних процентов пересчитать на промилле, в крови получается чистая прибыль. Мы купили на сколько хватило, побродили немного туда-сюда, с кем-то попели, с кем-то поболтали — и в конце концов в каком-то переулочке уселись на краю тротуара. А рядом сидели две девчонки — молоденькие, из себя очень даже ничего, одна ближе к готам, другая, скорее, из детей-цветов, ну и я подмигнул Войцеху, а может, Анджей подмигнул мне, а может, мы все перемигнулись, во всяком случае, один из нас бросил: 'Привет, девочки', — а они сразу: 'Привет, привет, вы откуда?'; ну, мы им, что мы из Гдыни, а они, оказывается, из Валбжиха. Мы: что-то стало холодать, не пора ли нам поддать, а они, мол, нет, спасибо, а вот посидеть-поговорить, это пожалуйста; мы без слов поняли друг друга: поскольку их только две, каждый пытает счастья самостоятельно, но, если кому-нибудь повезет и обстоятельства будут благоприятствовать, в смысле, барышня изъявит желание, тогда извини-подвинься, подсоби товарищу, уступи место, пусть попользуется; а тут выясняется, что девушки ждут приятелей. Вот-те на: если б хоть сказали 'приятеля', тогда по крайней мере одна осталась бы свободной, так нет же, приятелей, минимум двоих, то есть на двоих больше, чем надо. Но у нас отлегло — ясно стало: незачем напрягаться, можно просто поговорить; ну мы и болтаем о том о сем, анекдоты так и сыплются, а потом пришли эти их приятели, Адам и Пшемек; познакомились, угощаем друг друга сигаретами, любовь, дружба, музыка — и тут из-за угла выходит ксендз, точнее, семинарист, ненамного старше нас, если не ровесник, в тяжелой сутане, взмокший, запыхавшийся; уж не помню кто, Войцех, кажется, бросил: 'Не жарковато ли в этих рясах?' — кто-то пропел: 'Радуемся, Боже, Тебе, аллилуйя', — а он спросил: 'Можно?' — присел рядом с нами и: 'Привет, меня Мачек зовут'; ну и мы представились: 'Аня, Оля, Адам, Пшемек, Анджей, Войцех, Петр, привет, привет, очень приятно, ну и жарища сегодня, а что вообще слышно' и так далее. Потом на минуту настало молчание; похоже, он собирался сказать: 'а может, помолимся', или что-то в этом роде, но Адам его опередил: 'Вчера один из ваших благословил меня — знаешь как? — ‘уебывай отсюда’'; атмосфера сразу сгустилась. 'А почему?' — спросил семинарист, видимо, почуяв, что впереди долгая дискуссия. 'А потому, что я гей', — сказал Адам. И еще: что он не понимает, почему одна любовь хороша, а другая— плоха, что старается найти собственный путь к Богу и в Валбжихе у него есть исповедник; и пошло-поехало… Анджей спросил, есть ли такая заповедь 'не поимей ближнего своего', а Войцех: правда ли, что святой Петр, прежде чем впустить в рай, проверяет, цел ли сфинктер. Девчонки полезли в бутылку, мол, любовь это всегда любовь, любовь прекрасна, и, если два человека друг друга любят, неважно, разного они пола или нет. Семинарист Мачек еще больше взопрел, и я, отхлебнув пива, подумал, что он сдает по-настоящему трудный экзамен, проходит проверку на вшивость для семинаристов, и что я ему не завидую, ой, не завидую; и тут он завелся, стал говорить о тяжких испытаниях, посылаемых Богом, и о том, что наклонности бывают разные — хорошие надо развивать, а иные не надо, и что, если, к примеру, человек рождается убийцей, это значит, что ему назначено тяжкое испытание и от него самого зависит, справится он или не справится. А они все: как можно такие вещи сравнивать! — кто-то вскочил, кто-то пододвинулся поближе, и вдруг между нами выросла невидимая баррикада, и оказалось, что по одну ее сторону католичка Аня, католичка Оля, католик Адам, католик Пшемек, католик Анджей и католик Войцех, а по другую — семинарист Мачек и Петр неверующий, который допил свое пиво и сказал: 'Послушайте, он прав, поймите: он не может иначе. Третья Книга Моисеева, послание святого апостола Павла; запрещены любые сношения, не приводящие к деторождению; коли уж вы — католики, извольте это соблюдать, и спорить тут не о чем'. Но кто-то меня перебил, и они все наперебой: необходимы реформы, целибат — абсурд, нужно дать равные права геям, разрешить рукополагать женщин в священники, настало время перемен. Три часа мы просидели на солнце, на раскаленном тротуаре, прихлебывая теплое пиво, — семинарист не пил, и горло у него пересохло, под конец он уже хрипел, то и дело нервно заглатывая воздух. Расстались мы вроде бы в согласии, в любви и дружбе, но без барабанной дроби и обмена адресами; а когда возвращались на поле, стало парно и душно, но скорее не вокруг, а между нами, потому что никто никого, похоже, не убедил, и они все вдруг вспомнили, что, если верят в рай, должны верить и в ад, и неизвестно, докуда им отсюда ближе.)
Утром я вернулся в сеть. 'Болельщики ради Папы заключили перемирие' — прочитал и вздрогнул, сообразив, куда ехали те ребята из Новой Гуты и почему тогда, в понедельник, так мирно стояли, почему среди бело-красных шарфов мелькали сине-красные — и ничего не происходило, никто никого не прессовал, не вытаскивал финок и никто ни от кого не удирал очертя голову, не спасался в переулках и подворотнях. А вздрогнул я, потому что осознал, что стал свидетелем чуда, а потом перед глазами у меня нарисовались Чинарик, Рыжий и Вепрь, Чума и Сизарь, Лысый, Калаш и Сухой, и я представил себе, как они заключают перемирие с фанатами 'Лехии', 'Шлёнска' и 'Вислы', как отказываются от базара и стрелок на сопотском мотокроссе: на этой картинке они все стояли, искоса друг на друга посматривая, будто гадая, как быть дальше, чем теперь заняться в жизни, какую себе поставить цель, какой путь выбрать. Такие вот чудеса… еще я заглянул на форумы, где о Папе писали 'да упокоится с миром', — однако кто-то уже успел добавить 'всех нас объединяет скорбь, но это не может продолжаться вечно', — а кто-то другой 'бесят меня эти журналистские акции — настоящий фанат борется за свой клуб и готов погибнуть'; а какой-то болельщик не сумел сдержать радости: '‘Висла’ и ‘Кракса’ наконец-то объединились ради Папы, вместе мы дадим шороху всей Польше. Да здравствует Краков!'
По дороге в город я заметил в идущей вверх по улице толпе Колю — да и трудно было его не
