июля вяземский воевода, князь Пронский, прислал в Москву священника Григория из села Большого Покровского. Священник этот объявил следующее: 15 июля приехал из-за рубежа в село Большево сын его с двумя беглыми людьми, Тропом и Белоусом: эти Троп и Белоус сказали ему, попу Григорью, что были они в Смоленске и сведали про государево дело: пришли из Москвы от королевича датского смолянин Андрей Босицкий (или Басистой) сам-друг с Михайлом Ивановым и принесли грамоты. Басистов по дружбе прочитал грамоты им, Тропу и Белоусу; в грамотах писано к воеводе смоленскому о том, можно ли Андрею Басистову верить, что он датского королевича из Москвы проведет в Литовскую землю проселочными дорогами. При них, Тропе и Белоусе, в Смоленске допрашивали мещан лучших людей, мещане воеводе сказали и сказку про Басистого за руками дали, что ему верить можно, и смоленский воевода писал датскому королевичу в Москву, чтоб он Басистову верил. Получивши это известие от вяземского воеводы, в Москве велели попу Григорию опознавать Андрея Басистова тайным образом, а для того, чтобы Басистов не узнал попа, последнему убавили бороды и выстригли усы с обеих сторон. 31 июля поп Григорий поймал Басистова и привел в Посольский приказ. Государь велел тотчас же боярину Федору Ивановичу Шереметеву и думному дьяку Львову Басистова расспрашивать и пытать и на очные ставки с попом Григорьем, с Тропом и Белоусом ставить, чтоб про такое великое воровское дело сыскать допряма. На житном дворе Басистова расспрашивали и пытали: родом сказался он из Вильны, служил козачью службу, а теперь живет в Смоленске и торгует с мещанами; приехал в Москву для своей бедности с табаком, а не для того, чтоб королевича вывести; хотел он вывести ловчего королевича, который посулил ему за это 50 рублей, но солгал, денег не дал, а про королевича он ни от кого и слова не слыхал, и в уме у него того не было, в том его поклепали напрасно. Дали ему две встряски жестокие и пять ударов — повинился: хотел вывесть королевича из Москвы в Смоленск вместе с смольнянином Максимом Власовым, который приехал в Москву уже давно и торгует табаком; уговаривался он вывести королевича с ловчим, сулил ему за это ловчий сто рублей, самого же королевича он никогда не видал; ждал он королевича недели с три и больше, и ловчий ему отказал, что королевичу выехать из города нельзя. Про табак Басистов сказал, что привез в Москву восемь пудов табаку, пуд продал товарищам своим, двоим братьям смольнянам, взял пять рублей, а стоят они теперь на поле с версту или с две от Москвы; два пуда табаку у него украли, а пять пудов спрятал на Ходынке в лесу, закопал в землю. Сейчас же отправили стрельцов схватить литву с табаком, и стрельцы привели пять человек — смольнянина Максима Власова, товарища Басистова, и четверых дорогобужан, прятались они с табаком в гумнах против Бутырок, в деревне князя Репнина. Власов с пытки сказал, что слышал от Басистова о выводе королевича из Москвы, но сам в той думе не был. После этого Басистова снова допрашивали: «Смоленский воевода Мадалинский что с ним приказывал и король с панами радными про то знают ли?» Басистов отвечал: «Мадалинский мне приказывал, чтоб я всей Речи Посполитой сделал добро — королевича в Литву проводил, чтоб вперед из-за королевича литовским гонцам в Москву не ездить через их имения и убытка королевской казне и им не делать, а король и паны радные о том не знают». Потом Басистов признался, что с ловчим королевичевым свел его немец Захар, сткляничный мастер, да зять его Данила.
До конца ноября не произошло ничего особенного. 29 числа этого месяца датские послы были у государя и подали присланные к ним королевские грамоты: король Христиан требовал, чтоб царь исполнил все то, в чем обязался по договору, заключенному Петром Марселисом, в противном же случае чтоб отпустил с честию королевича и послов. 29 декабря сам царь лично объявил королевичу, что ему без перекрещенья жениться на царевне Ирине нельзя и отпустить его в Данию также нельзя, потому что король Христиан отдал его ему, царю, в сыновья. Королевич отвечал на это письменно 9 января 1645 года: «Бьем челом, чтоб ваше царское величество долее нас не задерживали: мы самовластного государя сын, и наши люди все вольные люди, а не холопи; ваше царское величество никак не скажете, что вам нас и наших людей, как холопей, можно силою задержать. Если же ваше царское величество, имеете такую неподобную мысль, то мы говорим свободно и прямо, что легко от этого произойти несчастию, и тогда вашему царскому величеству какая будет честь предо всею вселенною? Нас здесь немного, мы вам грозить не можем силою, но говорим одно: про ваше царское величество у всех людей может быть заочная речь, что вы против договора и всякого права сделали то, что турки и татары только для доброго имени опасаются делать; мы вам даем явственно разуметь, что если вы задержите нас насильно, то мы будем стараться сами получить себе свободу, хотя бы пришлось при этом и живот свой положить». Получивши такое письмо, царь велел сказать датским послам, чтоб они королевича унимали, чтоб он мысль свою молодую и хотенье отложил; если же по его мысли учинится ему какая-нибудь беда, то это будет ему не от государя и не от государевых людей, а самому от себя. Послы отвечали: «Думает королевич обо всем этом с своим домом, с своими ближними людьми, а не с нами».
Вступился в дело польский посол Стемпковский; начал уговаривать Вальдемара исполнить царскую волю, стращая, что в противном случае царь может соединиться с Швециею против Дании, заточит его, королевича, в дальние страны. Вальдемар отвечал Стемпковскому письменно: «Могу уступить только в следующих статьях: 1) пусть дети мои будут крещены по греческому обычаю; 2) буду стараться посты содержать, сколько мне возможно, без повреждения здоровью моему; 3) буду сообразоваться с желанием государя в платье и во всем другом, что не противно совести, договору и вере. Больше ничего не уступлю. Великий князь грози сколько хочет — пусть громом и молниею меня изведет, пусть сошлет меня на конечный рубеж своего царства, где я жизнь свою с плачем скончаю, и тут от веры своей не отрекусь, хотя он меня распни и умертви, я лучше хочу с неоскверненною совестью честною смертью умереть, чем жить с злою совестью. Бога избавителя своего в судьи призываю. А что королю, отцу моему, будет плохо, когда великий князь станет помогать шведам против него, то до этого мне дела нет, да и не думаю, чтобы королевство Датское и Норвежское не могли справиться без русской помощи. Эти королевства существовали прежде, чем Московское государство началось, и стоят еще крепко. Я готов ко всему; пусть делают со мною, что хотят, только пусть делают поскорее».
25 июня Петр Марселис известил, что королевич Вальдемар с 24 числа заболел болезнью сердечною, сердце щемит и болит, что скушает пищи или чего изопьет, то сейчас назад, и если скорой помощи не подать, то может быть удар или огневая болезнь и королевич может умереть. Но 26 числа постельный сторож на королевичеве дворе Мина Алексеев сказал, что 25 числа королевич кушал в саду; маршалок, чашник, дворяне и ближние люди при нем были все веселы, ели и пили по-прежнему; после ужина королевич гулял в саду долго, а маршалок звал к себе в хоромы чашника, дворян и ближних людей всех, потчевал их, пили вино и романею, и рейнское и иное питье до второго часа ночи: были все пьяны, играли в цымбалы, и доктора он, Мина, сегодня у королевича на дворе не видал.
В то время, как тянулось в Москве это тяжелое для царя дело с королевичем, дурные вести, вести о самозванцах, приходили из Турции, из Польши. В октябре 1644 года греческий архимандрит Амфилохий прислал грамоту из Царя-града, в которой извещал, что в августе месяце двое турок приехали в Константинополь с грамотою к султану, написанною по-русски, и требовали переводчика; им указали Амфилохия; но тот, взявши у них грамоту и взглянувши на ее содержание, ушел с нею в Бруссу и потом переслал ее в Москву. Грамота эта, написанная по-малороссийски, заключала в себе следующее: «Милостивый и вельможный царь! Смилуйся надо мною, бедным невольником! Ты мне отец и мать, потому что не к кому мне прибегнуть другому. Когда я шел из земли Персидской в Польскую, то встретились мне твои люди, казну у меня взяли, самого меня схватили, к тебе не везут, а запродали жидам. Если ты надо мною смилуешься, то будешь отцом и матерью мне, грешному и бедному невольнику, московскому царевичу; если же по милосердию твоему овладею землею Московскою, то будет она мне пополам с тобою». Подписано: «Князь Иван Дмитриевич, Московской земле царевич, рука власная». Но еще прежде пришли вести из Польши о двух других самозванцах.
В 1643 году отправлены были в Польшу полномочные послы, боярин князь Алексей Михайлович Львов, думный дворянин Григорий Пушкин и дьяк Волошенинов, по старым делам — о титуле и размежевании путивльских земель. Им даны были два наказа — явный и тайный. В первом между прочим говорилось: если паны будут говорить, что приезжали в московские города для торговли литовские купцы, дорогобужане, посадские люди три человека, и их схватили, отослали в Казань, пытали, в тюрьме держали долго, потом именье у них отняли и выбили за рубеж, — то отвечать: «Пойманы эти купцы в Казанском уезде на реке Волге с заповедным товаром, табаком, везли они табаку в понизовые города пудов с 15, сперва ехали из Дорогобужа мимо Вязьмы воровством, тайно, и Москву объезжали, пронимаясь в Оку-реку, а из Оки в Волгу, и ехали проселочными дорогами, сказывались торговыми людьми, москвичами, крестьянами князя
