Вилла Бель-Летра

не о чем говорить. Поглядим, как он пляшет по рингу». — Признаться, не очень понятно, зачем вам это понадобилось?

— Что? — вскинул брови Расьоль и, чтобы его визави было лучше видно, что он вскинул брови, сорвал с носа очки. Глаза оказались светло-небесного цвета. Это брало врасплох.

Адриана как раз приступила к своим процедурам. Стоны были похожи на звуки любовной возни, которые Суворов слышал на лестнице, когда шел в столовую. Он подумал: «А может, то было вовсе не то?» и сказал:

— Сочинять порнографию духа. Подменять примитивным набором рефлексов судьбу. Согласитесь, сводить человека к паре первичных животных инстинктов, во-первых, неново, во-вторых — опрометчиво: компрометирует вас самого. Отдает мазохизмом, пограничным с духовной кастрацией.

Расьоль издал фырк:

— Ну, знаете… Эти претензии не ко мне, а скорее к тому, что испокон веков звалось литературой. Я попытался вернуть фактор боли.

Стон повторился. Суворов спросил:

— Боль как шок?

— Электрошок, если хотите. Все очень просто: реальность для наших читателей — не более чем спектакль, причем лет уж двадцать. Правомерен вопрос: почему бы тогда на реальном спектакле не устроить реальный пожар? Иногда, знаете ли, очень хочется вынудить их пробудиться. Лучший способ — подпалить на них одеяло.

Суворов, без всякой охоты, поплыл по течению:

— Пробудиться? К чему? С одной стороны, вы ссылаетесь на их летаргический сон, — в этот миг, как нарочно, по коридору из туалета, словно мурашки по коже, прошлась тишина. Суворов невольно запнулся, потом, поддавшись инерции спора, скрепя сердце продолжил: — С другой — намерены его прервать. А что дадите взамен? Глава, где герой ваш, напившись до одури, повязывает галстуком на член убитую змею и в этом наряде является в переполненный зал читать доклад о роли интеллектуалов в нынешней культуре, конечно же, впечатляет… Но, несмотря на заложенную символику (змея как разум, дохлая змея — погибший разум, член как Член с большой буквы), сцена слишком напоминает страничку из комикса, чтобы не распознать в ней цирковой трюк, идущий на «бис» все в тех же, презираемых вами, интеллектуальных трущобах, согласных капитулировать при первом же визге из стойбища новых варваров.

— Это каких же?

— Патологических уродцев, порожденных брачными играми невежества с гиперпространством. Своим сарказмом вы будто бы помогаете им подготовить опустошительный набег на интеллект. Сами-то вы во что верите?

— В шок. В гиперболу. В гиперчлен. В гиперкомикс. Если хотите — в наточенный кровью топор палача.

Суворов едва удержался, чтоб не рассмеяться. Расьоль понял и покраснел. Соперник вырос по вертикали лицом, изображая свое удивление, и спросил:

— И кто же, простите, судья? Кто ответствен за приговор?

— Да сама же толпа! Все гнусное сборище пришедших поглазеть на казнь. Они развлекаются, аплодируют и гогочут, пока не понимают вдруг, что на плаху положена их голова.

— А вы ее тут и отрубите?

— Если успею. Только я ведь могу не успеть. Спросите у Кафки…

Поперхнувшись воздушным комком, Суворов закашлялся и замахал на Расьоля рукой. Потом просипел возмущенно:

— Кафка-то здесь при чем! Побойтесь Бога.

Француз времени зря не терял: пока Суворов тужился выжить, он сварганил из дужек оправы лупоглазое насекомое и пополз им к середке стола:

— Все мы родом из его «Превращения». Стервец наверняка это чувствовал, потому и со смеху подыхал, когда зачитывал приятелям свои новеллы. Насмеявшись же, благополучно преставился, бросив нас наедине со своими жуками, ножами в груди и машинами пыток.

— Только ведь с той поры больше никто не смеялся… — Суворов выставил блюдце препятствием перед жуком.

Насекомое взвилось на лапы:

— И к чему это нас привело спустя десять лет? К баварским пивнушкам, где его австрийский земляк призывал изжарить евреев? Кстати, сами-то вы не еврей?

— Нет.

— Странно. Русский писатель — и даже совсем не еврей, — жук задрал лапки кверху, сдаваясь, и соскользнул со стола.

— Что за бред?

— Бросьте! Я тоже читал ваш роман. Правда, только дебютный. Писано так, будто вокруг вас евреев отродясь не водилось. Подозрительно. Совсем не по-русски.

— Вы к тому же и антисемит?

— Только самую чуть. Да и то лишь тогда, когда устаю быть борцом с юдофобами. У меня самого мать еврейка.

— Я не могу похвастать и этим.

Расьоль водрузил очки на нос и, задержав ладонь у надбровья, прирастил козырек — впередсмотрящий фрегата, предвкушающий стычку с пиратской шпаной:

— Кто же вы? Я знаю, что Суворов — ваш псевдоним.

— Скажем так: для вас «я — это другой»…

— Ага, цитируете Рембо. И не стыдно такому детине, как вы, укрываться за тощей спиной подростка?

— У этой спины гигантская тень. Нам с вами в ней уместиться — раз плюнуть.

— Пусть так, но давайте хотя бы очистим ее от прыщей. Полагаю, за долгие годы внимательной службы асимметричное зеркало, поставленное Рембо перед нашей душой, обзавелось мириадами трещин. Не лучше ли перефразировать? «Другой — это тот, в ком я расколот тысячу раз и ни разу собой не опознан».

— Звучит впечатляюще. Поправка принимается. Тем более что процедура моего опознания теперь вроде как откладывается. Вас за язык никто не тянул.

Расьоль, дурачась, отвесил поклон, изображая покорность. Допил кофе, пополоскал свирепо последним глотком за щекой, отбился от крошек одним (!) щелчком пальцев, водрузил на стол кулаки и, грозно набычившись, уставился немигающим взглядом на Суворова. Потом предложил:

— Давайте начистоту: как по-вашему, кто стоит за всем этим? Я навел справки и кое-что выяснил. Признаюсь, Общество друзей симпатяги фон Реттау — необычное образование. Два сопредседателя — Э. Турера, отписавший нам приглашение, и какой-то Р. Аттила Урье. Устав засекречен. Ни членского списка, ни поименного состава попечителей, ни протоколов с заседаний этого почтенного объединения я, несмотря на все свои связи среди пронырливой журналистской братии, не обнаружил. Никаких интервью, ни одного публичного выступления представителей Общества, ни единой брошюры, кроме буклета Бель-Летры, ни какой-либо громко заявленной акции или цели, ни даже плана мероприятий на год, как водится у подобного рода энтузиастов… Офис в Афинах, банковский счет в Цюрихе, вся недвижимость — эта вот вилла, да и та арендована. Будь это подозрительное местечко не столь на виду у баварских властей, я бы подумал, здесь замешана мафия.

Суворов, неискренний тип, покачал головой с укоризной:

— Ваша мнительность безупречна. Если ей чего и недостает, так размаха: почему не предположить заодно, что я и Дарси — подсадные утки, а Гертруда — агент Моссада, подосланный сюда вас вербовать?.. Будьте проще, Расьоль. В вас говорит сейчас автор романов, а не благодарный щедрому приглашению гость. Не мне вас учить, что редкий литературный саженец приживается на каменистой почве реальности. Будьте проще. Любое доброе дело, даже если нам непонятны породившие его обстоятельства, по крайней мере заслуживает снисхождения со стороны тех, кому оно адресовано. Вам не кажется?