него внимания; они смотрели друг на друга и улыбались.
— По-моему, вы храбрее всех в Англии,— сказала Одри.— Я не о войне и не об орденах. Да, я кое-что про вас знаю. Одного я не знаю: зачем вы это делаете?
— По-моему, это вы храбрее всех,— отвечал он.— Во всяком случае, тут, у нас. Я хожу неделю как последний дурак и жду. А они молчат. Кажется, они боятся сказать не то.
— Они безнадежны,— заметила мисс Смит.— Они не носят капустных шляп, но вместо головы у них репа.
— Нет,— мягко сказал полковник,— у меня здесь много добрых соседей, в том числе и ваш кузен. Поверьте мне, в условностях есть смысл, и мир умней, чем кажется. Вы молоды, а потому нетерпимы. Но вы не боитесь борьбы, а это лучшее в нетерпимости и молодости. Когда вы сказали про шляпника, честное слово, вы были как Бритомарта[4].
— Это кто, суффражистка из «Королевы фей»?— спросила девушка.— Боюсь, я забыла литературу. Понимаете, я художница, а это, кажется, сужает кругозор. Ну, что за лощеные пошляки! Вы только подумайте, как он говорил о социалистах.
— Да, он судил немного поверхностно,— улыбнулся полковник.
— Вот почему,— закончила она,— я восхищаюсь вашей шляпой, хотя и не знаю, зачем вы ее носите.
Этот обычный разговор странно повлиял на полковника. Какое-то тепло охватило его и чувство резкой перемены, которого он не испытывал с войны. Внезапное решение сложилось в его уме, и он сказал, словно шагнул через границу:
— Мисс Смит, могу ли я просить вас еще об одной услуге? Это не принято, но вы ведь не любите условностей. Если вы окажете мне честь и придете ко мне завтра, в половине второго, вы услышите всю правду. Вернее, увидите.
— Конечно, приду,— сказала противница условностей.— Спасибо вам большое.
Полковник проявил особый интерес к предстоящему завтраку. Как многие люди его типа, он умел угостить друзей. Он понимал, что молодые женщины плохо разбираются в винах, а эмансипированные — тем более. Он был добр и радушен и любил порадовать гостей едой, как радуют ребенка елкой. Почему же он волновался, словно сам стал ребенком? Почему не мог уснуть от счастья, как дети перед Рождеством? Почему допоздна бродил по саду, яростно попыхивая сигарой? Когда он смотрел на пурпурные ирисы и на серый ночной пруд, чувства его переходили от серого к пурпурному. Ему недавно перевалило за сорок, но он не знал, что легкомысленная дерзость лишь увяла и выцвела на время, пока не почувствовал, как растет в нем торжественное тщеславие юности. Порой он смотрел на чересчур живописные очертания соседней виллы, темневшей на лунном небе, и ему казалось, что он слышит голос, а может, и смех.
Друг, посетивший наутро полковника, никак на него не походил. Рассеянный, не очень аккуратный, в старом спортивном костюме, он тщетно приглаживал прямые волосы того темнорыжего цвета, который называют каштановым, и как-то странно вдвигал в галстук тяжелую, чисто выбритую челюсть. Фамилия его была Гуд, занимался он юриспруденцией, но пришел не по делу. Спокойно и приветливо поздоровавшись с Крейном, он улыбнулся старому слуге, как улыбаются старой остроте, и выказал признаки голода.
День был очень теплый, светлый, и все в саду сверкало. Божок приятно ухмылялся, пугало щеголяло новой шляпой, ирисы у пруда колыхались на ветру, и полковник подумал о флагах перед боем.
Она появилась неожиданно, из-за угла. Платье на ней было синее — темное, но яркое и очень прямое, хотя не слишком эксцентричное. В утреннем свете она меньше походила на школьницу и больше на серьезную женщину под тридцать. Она стала старше и красивей, и эта утренняя серьезность умилила Крейна. Он с благодарностью вспомнил, что чудовищной шляпы больше нет. Столько дней он носил ее, ни о ком не думая, а в те десять минут у фонаря почувствовал, что у него выросли ослиные уши.
День был солнечный, и стол накрыли под навесом веранды. Когда все трое уселись, хозяин взглянул на гостью и сказал:
— Не сочтите меня одним из тех, кого не любит ваш кузен. Надеюсь, я не испорчу вам аппетита, если ограничусь зеленью.
— Как странно! — удивилась она.— Вы совсем не похожи на вегетарианца.
— В последнее время я похож на идиота,— бесстрастно сказал он,— а это лучше, чем вегетарианец. Нет, сегодня особый случай. Впрочем, пускай объяснит Гуд, это скорей его касается.
— Меня зовут Роберт Оуэн Гуд,— не без усмешки сказал гость.— Наводит на всякие мысли[5]. Но сейчас важно другое: мой друг смертельно оскорбил меня, обозвал Робин Гудом.
— Мне кажется, это лестно,— сказала Одри Смит.— А почему он вас так назвал?
— Потому что я настоящий лесной житель.
Тут Арчер внес огромное блюдо и поставил перед хозяином. Он уже подавал и другие блюда, но это он нес торжественно, как несут на Рождество свиную голову. На блюде лежал вареный кочан капусты.
— Мне бросили вызов,— продолжал Гуд.— Мой друг сказал, что я кое-чего не сделаю. В сущности, все так думают, но я это сделал. А, надо заметить, этот самый друг, в пылу насмешки, употребил опрометчивое выражение. Вернее, он дал опрометчивый обет.
— Я сказал,— торжественно пояснил полковник,— что, если он это сделает, я съем свою шляпу.
Он наклонился и принялся ее есть. Затем рассудительно произнес:
— Видите ли, обет надо исполнять буквально или никак. Можно спорить о том, насколько точно выполнял свой обет мой друг. Но я решил быть точным. Съесть одну из моих шляп я не мог. Пришлось завести шляпу, которую можно съесть. Одежду есть трудно, но еда может стать одеждой. Мне казалось, что позволительно считать шляпой свой единственный головной убор. Дурацкий вид — не такая уж большая плата за верность слову. Когда даешь обет или держишь пари, всегда чем-нибудь рискуешь.
Он попросил у гостей прощения и встал из-за стола.
Девушка тоже встала.
— По-моему, это прекрасно,— сказала она.— Так же нелепо, как легенды о Граале[6].
Встал и юрист — довольно резко — и, поглаживая подбородок, поглядывал на друга из-под нахмуренных бровей.
— Ну вот, ты и вызвал свидетеля,— сказал он,— а теперь я покину зал суда. Мне надо уйти по делу. До свидания, мисс Смит.
Девушка машинально попрощалась, а Крейн очнулся и устремился за своим другом.
— Оуэн,— быстро сказал он,— жаль, что ты уходишь. Ты правда спешишь?
— Да,— серьезно ответил Гуд.— Мое дело очень важное.— Углы его рта дрогнули.— Понимаешь, женюсь.
— О, черт! — воскликнул полковник.
— Спасибо за поздравления,— сказал ехидный Гуд.— Да, я серьезно обдумал. Я даже решил, на ком женюсь. Она знает, ее предупредили.
— Прости,— растерянно сказал Крейн,— конечно, я тебя поздравляю, а ее — еще больше. Я очень рад. Понимаешь, я просто удивился. Не потому...
— А почему?— спросил Гуд.— Наверное, ты думал, что я останусь старым холостяком? Знаешь, я понял, что дело тут не в годах. Такие, как я, старятся по собственной воле. В жизни куда больше выбора и меньше случайностей, чем думают нынешние фаталисты. Для некоторых судьба сильнее времени. Они не потому холосты, что стары; они стары, потому что холосты.
— Ты не прав,— серьезно сказал Крейн.— Я удивился не этому. Я совсем не вижу ничего странного... скорее, наоборот... как будто все правильней, чем думаешь... как будто... в общем, я тебя поздравляю.
— Я скоро тебе все расскажу,— сказал Гуд.— Пока важно одно: из-за нее я это сделал. Я совершил невозможное, но поверь — невозможнее всего она сама.
— Что же, не буду тебя отрывать от столь невозможного дела,— улыбнулся Крейн.— Право, я очень рад. До свидания.
Трудно описать, что он чувствовал, взирая сзади на квадратные плечи и рыжую гриву гостя. Когда он повернулся и поспешил к гостье, все стало каким-то новым, неразумным и легким. Он не мог бы сказать, в чем тут связь, он даже не знал, есть ли она вообще. Полковник был далеко не глуп, но привык глядеть на
