вещи извне; как солдаты или ученые, он редко в себе копался. И сейчас он не совсем понял, почему все так изменилось. Конечно, он очень любил Гуда, но любил и других, и они женились, а садик оставался прежним. Будь тут дело в дружбе, он скорее беспокоился бы, не ошибся ли его друг, или ревновал бы к невесте. Нет, причина была иная, не совсем понятная, и непонятного становилось все больше. Мир, где коронуют себя капустой и женятся очертя голову, казался новым и странным, и нелегко было понять живущих в нем людей — в том числе самого себя. Цветы в кадках стали яркими и незнакомыми, и даже овощи не огорчали его воспоминанием. Будь он пророком или ясновидящим, он увидел бы, как зеленые ряды капусты уходят за горизонт, словно море. Он стоял у начала повести, которая не закончилась, пока зеленый пожар не охватил всю землю. Но он был человеком дела, а не пророком и не всегда понимал, что делает. Он был прост, как древний герой или патриарх на заре мира, не знавший, как велики его деяния. Сейчас он чувствовал, что занялась заря — и больше ничего.
Одри Смит стояла довольно близко — ведь, провожая гостя, Крейн отошел недалеко,— но он увидел ее в зеленой рамке сада, и ему показалось, что ее платье еще синее от дали. А когда она заговорила, ее голос звучал иначе—приветливо и как бы издалека, словно она окликает друга. Это растрогало его необычайно, хотя она только и сказала:
— Где ваша старая шляпа?
— Она уже не моя,— серьезно ответил он.— Пришлось, ничего не поделаешь. Кажется, пугало в ней ходит.
— Пойдемте посмотрим на пугало!— воскликнула она.
Он повел ее в огород и показал его достопримечательности — от Арчера, важно опиравшегося на лопату, до божка, ухмылявшегося у края грядки. Говорил он все торжественней и не понимал ни слова.
Наконец она рассеянно, почти грубо прервала его, но ее карие глаза смотрели ясно и радостно.
— Не говорите вы так! — воскликнула она.— Можно подумать, что мы в глуши. А это... это просто рай[7]... У вас так красиво...
Именно тогда потерявший шляпу полковник потерял и голову. Темный и прямой на причудливом фоне огорода, он в самой традиционной манере предложил даме все, чем владел, включая капусту и пугало. Когда он называл капусту, смешное воспоминание бумерангом возвратилось к нему и стало возвышенным.
— И лишнего тут много,— мрачно заключил он.— Пугало, и божок, и глупый человек, опутанный условностями.
— Особенно когда выбирает шляпу,— сказала она.
— Боюсь, это исключение,— серьезно возразил он. — Вы редко такое увидите, у меня очень скучно. Я полюбил вас, иначе не мог, но вы — из другого мира, где говорят, что думают, и не понимают ни наших умолчаний, ни наших предрассудков.
— Да, мы наглые,— признала она,— и вы простите меня, если я скажу, что думаю.
— Лучшего я не заслужил,— печально ответил он.
— Я тоже, кажется, вас полюбила,— спокойно сказала она.— Не знаю, при чем тут время. Вы самый поразительный человек, какого я видела.
— Господи помилуй! — почти беспомощно воскликнул он.— Боюсь, вы ошибаетесь. Что-что, а на оригинальность я никогда не претендовал.
— Вот именно! — подхватила она.— Я видела очень многих людей, претендующих на оригинальность. Конечно, они готовы одеться в капусту. Они бы и в тыкву залезли, если бы могли. Они бы ходили в одном салате. Ведь они это делают ради моды, неумолимой богемной моды. Отрицание условностей — их условность. Я и сама так могу, это очень занятно, но я всегда распознаю смелость и силу. У них все зыбко, все бесформенно. А поистине сильный может создать форму и разбить ее. Тот, кто жертвует ради слова двадцатью годами условности — настоящий человек и властелин судьбы.
— Какой там властелин! — сказал Крейн.— Интересно, когда же я перестал владеть своей судьбой — вчера или вот сейчас?
Он стоял перед ней, как рыцарь в тяжелых доспехах. Да, этот старый образ тут очень уместен. Все стало так непохоже на то, чем он прежде жил, на рутину его бесконечных будней, что дух его не сразу взорвал броню. Если бы он поступил, как поступает в такую минуту всякий, он не мог бы испытать высшей радости. Он был из тех, для кого естественен ритуал. Почти неуловимая музыка его души напоминала не пляску, а чинный старинный танец. Не случайно он создал этот сад, и выложенный камнем пруд, и высокую живую изгородь. Полковник склонился и поцеловал даме руку.
— Как хорошо! — сказала она.— Вам не хватает парика и шпаги.
— Простите,— сказал он.— Ни один современный мужчина не достоин вас. Надеюсь, я все-таки не совсем современный.
— Никогда не носите эту шляпу! — воскликнула она, указывая на проломленный цилиндр.
— По правде говоря,— кротко ответил он,— я и не собирался.
— Какой вы глупый! — сказала она.— Не эту самую, а вообще... Ничего нет красивей капусты.
— Ну, что вы,— начал он, но она смотрела на него совершенно серьезно.
— Вы же знаете, я художница и мало смыслю в литературе. У книжных людей слова стоят между ними и миром. А мы видим вещи, не имена. Для вас капуста смешная, потому что у нее смешное, глупое имя вроде «пусто» или «капут». А она совсем не смешная. Вы бы это поняли, если бы вам пришлось ее писать. Разве вы не знаете, почему великие художники писали капусту? Они видели цвет и линию — прекрасную линию, прекрасный цвет.
— Может быть, на картине...— неуверенно начал он.
Она громко рассмеялась.
— Ох, какой вы глупый! — повторила она.— Неужели вы не понимаете, что это было красиво? Тюрбан из листьев, а кочерыжка — острие шлема. Как у Рембрандта — шлем, окутанный тюрбаном, и бронзовое лицо в зеленой и пурпурной тени. Вот что видят художники, у которых голова свободна от слов! А вы еще просите прощения, что не надели эту черную трубу. Вы же ходили как царь в цветной короне. Вы и были тут царем — все вас боялись.
Он попытался возразить, но она засмеялась чуть задорнее.
— Если бы вы еще продержались, они бы все надели овощные шляпы. Честное слово, мой кузен стоял недавно над грядкой с лопатой в руке.
Она помолчала и спросила с прелестной непоследовательностью:
— А что такое сделал мистер Гуд?
Но рассказы эти — шиворот-навыворот и рассказывать их надо задом наперед. Те, кто хочет узнать ответ на ее вопрос, должны пойти на скучнейший из подвигов и прочитать второй рассказ.
А в перерыве между пытками пусть отдохнут.
НЕЖДАННАЯ УДАЧА ОУЭНА ГУДА
Подвижники, прочитавшие до конца рассказ о неприглядном наряде, знают, что деяния полковника были первыми в ряду деяний, которые обычно считают невозможными, как подвиги рыцарей короля Артура. Сейчас полковник будет играть второстепенную роль, и мы скажем, что ко времени вышеизложенных событий его давно знали и чтили как респектабельного и темнолицего офицера в отставке, который живет в предместье Лондона и изучает первобытные мифы. Однако загар и знание мифов он приобрел раньше, чем респектабельность и дом. В молодости он был путешественником, беспокойным и даже отчаянным; и в рассказе появляется потому, что принадлежал в ту пору к кружку молодых людей, чья отвага граничила с сумасбродством. Все они были чудаками, причем одни исповедовали мятежные взгляды, другие — отсталые, а третьи — и те, и другие. Среди последних был Роберт Оуэн Гуд, не совсем законопослушный законник, герой нашего рассказа.
