вере.
Уже в работах 1520–1523 годов утверждалось, что вера обнаруживает себя в миру в качестве непреложной любви к ближнему. У позднего Лютера понятие «любви к ближнему» часто заменяется понятием «службы ближнему» (Nachstendienst). Поскольку же «мирской порядок» мыслится как уже наличная и самим богом устроенная система взаимопригодных должностей, постольку главным поприщем христианской любви (а стало быть, и деятельной веры) оказываются сословно-профессиональные занятия. В какой мере они успешны и почитаемы, для «службы ближнему» совершенно безразлично. Важен лишь внутренний мотив и обусловленная этим мотивом степень упорства и прилежания. «Если ты спросишь последнюю служанку, зачем она убирает дом, моет клозет, доит коров, то она может ответить: я знаю, что моя работа угодна богу, о чем мне известно из его слов и наказа».
В этой удивительной форме Лютер впервые в истории «нащупывает» понятие
Тот, кто упорно трудится, вырастает в глазах бога, хотя бы сословие его было презираемым, а должность — еле приметной. Тот, кто трудится нерадиво, — чернь в глазах творца, хотя бы он был князем или самым заметным из юристов.
Мощный антифеодальный потенциал содержало учение Лютера о «мирском призвании христианина», которое именно в сочинениях тридцатых годов получило детальное и многоплановое развитие. Реформатор отстаивал новаторское представление о боге, который более всего ценит в человеке прилежного, упорного и предприимчивого работника. Впервые в истории христианской культуры понятие «призвания» (Beruf, profession), прежде употреблявшееся только применительно к деятельности священников, оказалось связанным с обычными повседневными занятиями: земледельческим и ремесленным трудом, службой чиновника, врача, солдата, учителя. Лютер создал исходные предпосылки для религиозно-нравственного возвышения частнопредпринимательского успеха, что соответствовало потребностям развития буржуазного хозяйственного уклада. Уже столетие спустя отдаленные наследники Лютера — пуританские и пиетистские проповедники — обращались к своей пастве с такими назиданиями: «Если указан путь, следуя которому вы можете без ущерба для души своей и не вредя другим, законным образом заработать больше, чем на каком-либо ином пути, а вы отвергаете это и избираете менее доходный путь, то вы тем самым препятствуете одной из целей призвания… Не для утех плоти или грешных радостей, но для бога и спасения следует вам трудиться и богатеть» (Ч. Бакстер).
Это может показаться странным, но в официальной христианской культуре до Лютера не было противопоставления труда и праздности как чистых форм добродетели и порока. Именно Лютер выводит на авансцену теологии совершенно забытое средневековьем изречение из Второго письма Павла к фессалоникийцам: «кто не работает, да не ест». Именно он первым в средневековой Европе говорит о почетности любого труда, требует работы от всех, кто может работать, предлагает, чтобы на содержании у общины остались только немощные и чтобы содержание это выдавалось им не в форме милостыни. В лени реформатор видит выразительную внешнюю примету безверия и неизбранности. Не будучи раннебуржуазным гуманистом, Лютер своим нравственным возвышением труда и категорическим осуждением праздности подготовляет одну из важнейших установок гуманистической и демократической культуры.
XI. Протестантская дипломатия
Вскоре после Крестьянской войны Альбрехт Дюрер написал свою саркастическую «Победу» — изобразил крестьянина, пронзенного господским мечом. Рисунок Дюрера напоминал не только о погибших, но и о горьком уделе тех, кто уцелел. Силою оружия княжеское сословие возвысилось политически и экономически, — возвысилось за счет крайних бедствий, постигших основное, крестьянское население страны. «Самая величественная революционная попытка немецкого народа, — писал Ф. Энгельс, — закончилась позорным поражением, на первое время вдвое усилившим гнет… Немалое количество более зажиточных средних крестьян разорилось, многие зависимые крестьяне были насильственно обращены в крепостных, были конфискованы обширные пространства общинных земель, значительное число крестьян вследствие разрушения их жилищ, опустошения их полей и общего беспорядка было обречено на бродяжничество или превратилось в городских плебеев»[62].
Революционные программы и требования, с которыми выступали повстанцы 1524–1525 годов, еще жили в памяти народа. Их хранили радикальные анабаптистские секты. «Незадолго до нового 1527 года, — пишет историк из ГДР В. Ландграф, — с трудом удалось сорвать нападение на Эрфурт. Одним из его организаторов был перекрещенец Ганс Рёмер, некогда член мюльхаузенского «Вечного союза бога» и участник битвы при Франкенхаузене. Заговорщики намеревались завладеть каким-либо укрепленным городом (выбор пал на Эрфурт) и превратить его в свое убежище, затем обменять захваченную добычу на оружие и вновь поднять крестьянское восстание».
Вместе с тем анабаптистские представления о будущем справедливом обществе и о самом процессе революционных преобразований делались все более фантастическими. Вся надежда возлагалась на скорое небесное вмешательство. В статьях, принятых в 1527 году тайным анабаптистским синодом в Аугсбурге, предлагалось, чтобы перекрещенцы порвали все связи с неперекрещенным миром, не брали в руки оружия и не вмешивались в мирские распри, покуда «сам Христос не явится для наказания злых». Предсказывалось, что светопреставление произойдет на троицу следующего, 1528 года.
Даже эти далекие от какой-либо мятежности постановления и предсказания были встречены властями с жестокой подозрительностью. В требовании сектантского обособления от общества им слышался призыв к неповиновению, в пророчестве о приходе карающего небесного судьи — оповещение о сроке тайно подготовляемого восстания. Земельные правители издавали карательные мандаты против анабаптистов. Рейхстаг в Шпейере постановил, что все перекрещенцы, упорствующие в своей вере, «должны приговариваться к уничтожению огнем, мечом или другими способами без предварительного суда инквизиции». В 1528–1529 годах были схвачены и казнены тысячи анабаптистов (в их числе все известные на сегодняшний день последователи Томаса Мюнцера). Перекрещенство дробилось на множество мелких групп. Остатки радикальных сект, еще недавно распространенных в Швейцарии, Верхней Германии и обеих Саксониях, бежали в Нидерланды, Богемию.
Народ впал в апатию. Им владела уже не ненависть к существующему порядку, а сомнение в самом божественном мироправлении. Атеистами крестьяне не стали — они сделались суеверными и глубоко равнодушными к борьбе враждующих христианских исповеданий. Мистика и астрология, сатана, домовые и ведьмы волновали их теперь гораздо больше, чем новая экзегетика или споры о церковных таинствах. Серьезная приверженность к реформаторскому учению сохранилась главным образом в городской бюргерской среде.
В этих условиях Лютер как религиозный политик уже вынужден был все более тесно связывать реформацию с княжевластием. Если в 1524–1525 годах в принципе еще существовала возможность выбора между крестьянской и княжеской поддержкой евангелизма, то теперь ее просто не было. Крестьяне с полным безразличием, даже со злорадством, встретили бы разгром лютеран папистами. Князья оказывались единственной силой, способной защитить протестантское бюргерство от католической расправы, угроза которой делалась все более реальной.
Лютер надеялся также, что, получив от протестантства санкцию на секуляризацию духовных владений, а также достаточно развитую апологию светской власти, князья со своей стороны помогут виттенбергской религиозной партии осуществить ее цивилизаторскую программу, то есть засадят народ за Евангелие; примут суровые меры против суеверий, пьянства и лени; поддержат хиреющие университеты и школы; пресекут лихоимство ростовщиков и т. д. Лютер всеми силами пытался «с помощью князей провести буржуазно-умеренную реформацию «сверху»[63].
Преследуя эту цель, виттенбергский религиозный лидер решился объявить князей полновластными «попечителями и распорядителями немецкой поземельной церкви». Но это означало, что на политической сцене лютеранская церковь и мелкокняжеская протестантская государственность сливались отныне в одно
