Может, даже тяжелее, чем мне... Ну ничего, скоро ему станет легче.
– Когда он поймет, что ты к нему не приедешь? – спросила я, уже не скрывая иронии.
– Нет, Алка, гораздо раньше. Когда он начнет рисовать проект (займется, наконец, своим делом), когда он вернется домой, увидит сына, поговорит с женой... А когда он поймет, что я не приеду, мне кажется, он почувствует облегчение.
– Ну ладно, пусть поймет как хочет. Ты мне другое, пожалуйста, объясни. Ты все про грехи, про страдание, а сама... радостная такая. Может, страдание отменяется временно?
Светка улыбнулась:
– Алка, вечно ты все перетолковываешь.
– Я не перетолковываю! Я пробую разобраться.
– Ну, слушай тогда, что я тебе расскажу: ни одно доброе дело не остается без награды.
– Свет, я ослышалась? Ты говоришь: без награды?
– Именно! Я свою награду получила ровно через сорок минут. – Она бросила взгляд на часы. – Арвид уезжал с Рижского вокзала в двенадцать четырнадцать. Я сразу спустилась в метро, доехала до «Китай- города»... В Гостином Дворе сейчас пасхальная выставка-продажа – хотела подарки к празднику посмотреть. В следующее воскресенье Пасха...
Она вдруг замолчала, мечтательно глядя перед собой.
– Так. Пасха. Это я уже слышала, – решилась напомнить о себе я. – Дальше-то что?
– Народу на этой выставке пропасть! Не протолкнешься! Шныряют из павильона в павильон. Я думала, у них система есть хоть какая-нибудь: здесь, допустим, иконы, здесь – текстиль, здесь – цепочки и крестики. Ан нет! Из медового павильона я прямиком угодила в мебельный.
– В мебельный? – удивилась я. – А разве есть особенная православная мебель?
– Ну да. Разные аналои, скамьи, ларцы. Короче, мне все это без надобности. Дальше какие-то корзинки пошли, сундучки берестяные. Все не то, одним словом! Без особой надежды захожу в следующий павильон и... оказываюсь как будто в церкви. Комната большая, светлая, на стенах разные иконы. В центре стоит складной аналой, а на нем...
– Икона Божьей Матери «Семистрельная»! – неожиданно выпалила я.
– Правда, Алка! Эта икона! А ты откуда знаешь?! Вся золотая и только стрелы черные – как змеи. Лик у Богородицы тонкий-тонкий. Не печальный – скорее задумчивый и родной. Почему-то мне так показалось... Встала я около этой иконы и стою. Не хуже чем в холщевской церкви. И думаю... чудно как-то, Ал... сразу обо всем думаю. О Богородице – как она при кресте страдала, когда распинали ее сына. И о Кирилле – представила почему-то, что он тоже сейчас стоит перед этой иконой. И о подарках, хорошо бы купить кому- нибудь такую икону в подарок. Или не хорошо... Стрелы черные, очень уж зловещие.
Вдруг слышу мужской голос, понимаю, что обращаются ко мне: «Что вас заинтересовало, женщина?» Поворачиваюсь. Вижу красную физиономию с черными усами, а рядом... рядом, Алка... Кирилл!!!
– Господи!! Свет, да ты, наверное, обозналась!
– Я как глянула на него!.. Хорошо, что сил хватило шагнуть к скамейке. Дальше – смутно, как сквозь сон, чувствую: кто-то суетится вокруг меня. Один будто бы тот, черноусый, а с ним женщина какая-то вроде бы. Черноусый не поймет, в чем дело, чего это со мной. Молодая еще, не пьяная. А женщина ему в ответ: «Да все проще простого! Бесноватая она, вот и поплохело ей перед святой-то иконой». И давай меня по щекам охаживать и водой брызгать. Черноусый: «Ой, да ладно! Сразу уж и бесноватая!» А тетка не уступает. «Ты глянь, какие бриллианты у нее! Ясно ведь, каким местом она их заработала. А теперь иконы намылилась покупать. На свои поганые деньги! Как же!» Мужик, чувствую, подает ей знаки, дескать, уймись, не болтай. И тут я прихожу в себя окончательно. Спасибо, говорю, вам на добром слове. Тетка (я хорошо ее рассмотрела: такая раздобревшая панночка) удалилась с видом оскорбленной добродетели, а черноусый смутился. Иконы предлагать стал...
Я встала и пошла. Не захотела его слушать. Совсем мне было не до икон. Иду по галерее, как по Луне. Иду – не чувствую притяжения. Вообще не чувствую ничего – ни хорошего, ни плохого. И вдруг мне показалось, кто-то меня окликнул. А я иду дальше – без цели, без притяжения. И опять уже совсем рядом – слышу: «Света!» Поворачиваю голову – а это Кирилл!
В Светкином взгляде читалось детское победное ликование.
– Как Кирилл? Тебя опять заглючило, что ли?
– А вот ни фига! Кирилл – живой и осязаемый.
– Значит, там... у иконы это был не глюк? – пытала я Светку.
– Ты думаешь, я до такой степени тронутая?! И там у иконы стоял Кирилл! Просто я не поверила своему счастью. Обрадовалась и испугалась...
– Чего ж испугалась-то?
– Ну, страшно... Я только что думала о нем. И вдруг – он сам... Я испугалась материализации мысли!
– Ладно, не умничай! Материализация – не люблю я ученых слов. А дальше-то что было?
Светка сладко вздохнула и продолжала рассказ, напрасно стараясь побороть блаженную улыбку:
– Он сказал: «Здравствуй, Света. Я сразу узнал тебя». А я стою, Алка, веришь или нет, – она вдруг глуповато хохотнула, – шальная как будто. «И я, – говорю, – тебя узнала. Только глазам своим не поверила». Он улыбнулся: «Почему не поверила. Мы иконы свои привезли на выставку. А ты как сюда попала?..» И очень удивился, узнав, что я живу в Москве. Оказывается, он меня уже несколько месяцев по всему Киеву разыскивает.
– Уже после того, как вернулся к жене? – зачем-то съязвила я.
– Алка, мне кажется, это рок какой-то! Возвращайся – не возвращайся...
– Но ведь у них венчанный брак, – напомнила я, – с религиозных позиций это очень важно!
– А я и не спорю! Важно, еще как! Но и року трудно противостоять.
– Знаешь, Свет, ты для начала определись с категориями! Рок – это что-то из области античной литературы, а ты у нас до мозга костей христианка.
– Ты не кощунствуй, Ал. Когда Достоевский приехал в Оптину за благословением к старцу Амвросию, тот знаешь как о нем отозвался? Кающийся! Каяться – это уже немало!.. А сказать о себе – я христианка, что ты? Нет, я только учусь! И учусь-то плохо.
– Ну, это ты зря.
– Плохо! Потому что, когда я увидела его... от моего раскаяния следа не осталось! А когда он сказал, что разыскивал меня по всему Киеву...
– Ты возликовала всем сердцем!
– Именно! Возликовала... И еще он сказал, что нам надо поговорить, и обещал позвонить мне вечером. – Здесь она вздохнула глубоко и нервно. – Завтра рано утром он уезжает. У него в Киеве срочные дела. Наверно, мы с ним больше никогда не увидимся, так что этот вечер последний для нас...
Светка откинулась на диван и закрыла глаза – застыла в аллегорической позе ожидания.
А вскоре вернулся из театра Стив с целым ворохом разношерстных впечатлений. Во-первых, его любимица Танюшка бесподобно выглядит на сцене! Жаль, голосок слабоват, это даже с микрофоном ощущается.
– Ты слышала, как она поет?
– Слышала, – объяснила я. – В самом начале, когда только приступили к репетициям. Мне не очень понравилось.
– Надо было не сидеть сложа руки, – возмущался Стив, – а найти педагога по вокалу! Чтобы по- настоящему уверенно чувствовать себя на сцене, ей нужно еще много работать!
– Куда же больше? Мы и так целыми днями в этом театре торчим.
– Это само собой! Но и вокал тоже нужен.
Сам спектакль Стив назвал сентиментальной мурой, к тому же мурой пошловатой. По его мнению, ребенку лучше было бы держаться подальше от этих взрослых сальных разговоров.
– В общем, мечтали мы об искусстве, а заехали совсем не в ту степь.
– Хотели как лучше, а вышло как всегда, – подытожила заседание нашего художественного совета Светка. Она согласилась пообедать с нами и теперь коротала время в ожидании заветного звонка, отпуская пространные замечания.
– Как ты там пела? – обратился к Танюшке Стив. – «Поставь ребром монетку на желтенький
